Либеральный национализм: актуальность на постсоветском пространстве

В России в последнее время заговорили о необходимости модернизации. И если эта модернизация мыслится не как декоративная, а как полноценная, то она не может не вызвать интереса и к национально-государственному строительству. В Европе модернизация и становление национальной государственности были двумя сторонами одного процесса, соответственно, если и мы хотим встать на путь модернизации и попытаться наверстать упущенное, то невозможно игнорировать второй, национальный аспект модернизации.

Однако в последнее время всякий раз, когда речь заходит о национальном строительстве, в ответ звучат рассуждения о том, что нации в современном мире «устарели». Разговоры о наступлении «постнациональной эры» связаны главным образом с процессами евроинтеграции. В евроинтеграции, однако, принимают участие вполне сложившиеся, зрелые европейские национальные государства. В других регионах национальные государства всё еще находятся в состоянии становления. Эти регионы не могут войти в «постнациональную эру» потому, что в полной мере еще не вошли в эру наций: человек не может «постареть» до своего рождения. Для стран, движущихся по пути догоняющей модернизации, вопросы национально-государственного строительства еще стоят на повестке дня, что доказывают события последних 20 лет. Национальный фактор продолжает играть определяющую роль в жизни целого ряда регионов. Распад СССР, «бархатный развод» чехов и словаков, серия последовательных и кровавых распадов бывшей Югославии, окончившаяся (и окончившаяся ли?) признанием независимости Косово в 2008 году – о какой «постнациональной эре» тут можно говорить?

В этот же ряд можно поставить недавнее признание Россией независимости Южной Осетией и Абхазией. Здесь решающую роль сыграл тоже этнонациональный принцип: необходимость признания суверенитета этих республик Москва аргументировала правом югоосетинской и абхазской наций на государственную независимость перед лицом угрожавшего им со стороны Грузии геноцида (мнима или реальна была эта угроза – другой разговор). «Единственный способ сохранить эти народы – признать их в качестве субъектов международного права», сказал Дмитрий Медведев 26 августа 2008 года в интервью телеканалу Russia Today.

Впервые национальный принцип, согласно которому уже почти два столетия перекраивается политическая карта Европы, во всей полноте был применен и на постсоветском пространстве. Впервые было признано, что, в случае необходимости (пусть и острой необходимости, хотя понятно, что степень этой остроты всегда будет определяться субъективными критериями) нации, не имеющие на постсоветском пространстве собственной государственности, вправе потребовать ее создания.
Кто мог бы выдвинуть подобные требования в первую очередь? Практически все крупные народы постсоветского пространства уже наделены собственной государственностью – или в рамках независимых государств, или в рамках национально-территориальных образований в их составе. В силу ряда исторических причин политической субъектностью до сих пор не обладает лишь один крупный народ – русские. В контексте европейского (и не только) опыта это не может не восприниматься как нонсенс. Поэтому рано или поздно вопрос о создании русской национальной государственности будет поставлен во всей полноте.

Приведет ли победа русского национального движения к этническим чисткам и установлению диктатуры, чем запугивают общественность некоторые деятели, или, напротив, поспособствует либерализации политических порядков и экономического уклада? Это зависит от идеологии, которая будет лежать в основе русского национально-освободительного движения. В этой связи и надо задаться вопросом о возможности либерального национализма[1].

В последние 20 лет вопрос о либеральном национализме снова и снова поднимался (и неизменно порождал полемику) именно перед лицом вновь образовавшихся национальных государств или в связи с перспективой их образования. Среди прочих авторов, писавших на эту тему, можно назвать Яэль Тамир[2], Дэвида Миллера[3] и Майкла Линда[4], чьи тексты, посвященные обоснованию либерального национализма, увидели свет как раз во время дезинтеграции Югославии и возникновения новых национальных государств на Балканах. Признание суверенитета Косово вновь пробудило интерес к национализму и его либеральной рецепции – тут стоит упомянуть статью Джерри Мюллера[5].

К сожалению, признание суверенитета Южной Осетии и Абхазии руководством России, апеллировавшим к опыту Косово, привлекло недостаточно внимания к потенциалу национальных движений и национально-государственного строительства на постсоветском пространстве[6], в особенности, к его возможным либеральным аспектам. Данной статьей мы отчасти попытаемся восполнить этот пробел. Мы вкратце рассмотрим теорию либерального национализма и, кроме того, очертим тезисно возможные варианты либерального прочтения концептов русской национальной идеологии.

Либеральный национализм: гражданский или культурный?

Само словосочетание «либеральный национализм» говорит о том, что он может быть вычленен из многообразия прочих, нелиберальных национализмов. Попробуем наметить признаки либерального национализма, по которым его можно отличить от всех прочих.

Часто либеральный национализм пытаются определить через противопоставление «хорошего» гражданского (civic) и «плохого» культурного (cultural) национализмов. Последний понимает нацию как культурное и языковое единство, в то время как либеральные националисты, считают некоторые, должны придерживаться концепции гражданского национализма, признавать всех без исключения граждан страны членами единой нации, дабы способствовать плюрализму и терпимости, избегать этнических конфликтов и дискриминации.

Пожалуй, наиболее настойчиво, порой даже в утрированной форме, противопоставление гражданского и культурного (этнокультурного) национализмов проводит В. Тишков в своих многочисленных работах на эту тему.

В.Тишков стремится показать, что в мировой практике, в противоположность маргинальному этнокультурному национализму, общераспространен национализм гражданский, трактующий нацию как «согражданство», «совокупность граждан». Из этого В. Тишков выводит, что государственные и национальные границы заведомо совпадают, а каждый гражданин автоматически входит в состав «гражданской нации»[7]. Этот тезис, утверждающий вторичность нации по отношению к государству, выглядит неубедительным в свете всей европейской истории XIX-XX вв., когда существующие государственные границы неоднократно пересматривались именно в силу их несоответствия национальным (вспомним хотя бы многочисленные конфликты Германии с прилегающими государствами на этой почве). В своей статье[8] Джерри Мюллер описывает многочисленные случаи вынужденного обмена населением между различными европейскими государствами с целью унификации их этнического состава. «Вследствие этого массового процесса этнического размежевания во многом был достигнут идеал этнического национализма: теперь у каждой европейской нации было свое государство, а каждое государство состояло почти исключительно из представителей одной национальной группы». В рамках теории «гражданской нации» Тишкова практически вся история строительства европейских национальных государств выглядит абсурдной – зачем нужны были эти крайне затратные меры по этнокультурной гомогенизации населения, если априори все граждане государства входят в состав одной нации?

«Этнический национализм основан на идеологии исключения и отрицания многообразия, а гражданский национализм основан на идеологии солидарности и признания многообразного единства»[9], постулирует В. Тишков. Но даже Франция, классический пример гражданского национализма, обыкновенно противопоставляемый немецкому этнокультурному национализму, в действительности десятилетиями проводила политику жесткой языковой, культурной, административной гомогенизации населения, политику, построенную на «исключении и отрицании многообразия». Без дополнительных мер, направленных на культурную и языковую унификацию, провансальцы, бургундцы, бретонцы и др. исключительно в силу общего гражданства никогда бы не образовали единой французской нации. Культурный элемент во французской нации не менее силен, чем в немецкой[10]. В 1918 году, когда Эльзас и Лотарингия были воссоединены с Францией, их немецкое население никто не спешил признавать полноправной частью французской нации. Напротив, немцы, которые, по логике В. Тишкова, должны были с изменением границ автоматически стать французами, были вынуждены покинуть эти территории. А к тем, кто остался, применялись жесткие ассимиляционные меры со стороны французской администрации, которая отнюдь не считала, что для того, чтобы стать частью французской нации, достаточно просто получить французское гражданство.

Как отмечает В. Коротеева[11], «деление на этнические и гражданские нации преследует как описательные, так и оценочные цели», причем, как видно из выше сказанного, последние явно преобладают над первыми. Рассмотренная дилемма заведомо идеологизирована (скажем, В. Тишков не скрывает, что «гражданский национализм» понадобился ему для того, чтобы легитимизировать существующую российскую государственность) и контрпродуктивна: произвольное во многом отнесение той или иной нации к «гражданскому» и «культурному» типу не позволяет понять, почему же в одних случаях права человека соблюдаются (этнокультурный подход часто хорошо сочетается с либеральным государством), а в других случаях – нет (т.н. «гражданские нации», вроде китайской, любимого примера В. Тишкова, могут отличаться высоким уровнем несвободы). Соответственно, через попросту неработающее противопоставление гражданского и культурного национализмов либеральный национализм определить невозможно.

Либеральный национализм: индивидуум, не сводимый к нации

Более подходящим для оценки того или иного национализма как либерального / нелиберального является анализ предлагаемого им понимания отношений нации и индивидуума. Нелиберальный национализм воспринимает нацию в качестве верховной ценности, интересы нации полагает в качестве достаточного критерия моральных суждений («всё, что в интересах нации, морально оправдано»). Для нелиберального национализма существование индивидуума имеет смысл исключительно в рамках служения нации, индивид ценен лишь в силу принадлежности к нации, и потому та имеет право потребовать от индивидуума всё, что угодно: пожертвовать семьей и собственной жизнью, совершить преступление.

Напротив, в рамках либерального национализма индивидуум воспринимается как вполне самостоятельная ценность, наряду с интересами нации существуют общечеловеческие ценности и моральные обязательства, не сводимые к обязательствам по отношению к нации. Национальное самоопределение не может противоречить самоопределению индивидуума, отсылками к национальным интересам не могут быть оправданы ограничение неотъемлемых прав и свобод личности. Действует принцип персональной ответственности: с человека нельзя спрашивать за деяния, совершенные другими людьми только потому, что он принадлежит вместе с ними к одной нации. Либеральные националисты аргументируют ценность и политическое значение национального начала тем, что национальная идентичность составляет заметную часть идентичности индивидуума. Индивидуумы идентифицируют себя в качестве членов определенной нации, следовательно, эта нация имеет право на политическое самоопределение. То есть аргументация в данном случае отсылает именно к конкретным личностям, а не к ценности некоей коллективной общности как таковой. «Индивидуальная идентичность заслуживает уважения. Так как национальная культура является определяющей частью идентичности индивидуума, национальная культура также заслуживает уважения <…> Если мы ценим свободное самоопределение индивидуумов, то должны ценить и свободное самоопределение нации в той мере, в какой национальное государство способствует индивидуальному самоопределению»[12].

Заметим, вышесказанное никак не заложено в противопоставлении гражданского и этнокультурного национализма. Гражданская нация вполне может руководствоваться тоталитарными категориями и требовать от индивидуума безоговорочного подчинения, вменяя ему в обязанность беспрекословное служение интересам страны и «сообщества граждан». Напротив, понимание нации в этнокультурном смысле может предполагать и ценность индивидуального начала. Нация в этнокультурном смысле всегда имеет ограниченное количество членов и в ее интересах не растрачивать их, тогда как гражданская нация (в понимании В. Тишкова) потенциально безгранична и, скажем, убыль своих членов в результате военного конфликта всегда может компенсировать расширением границ, приобретая таким образом новых граждан, которые автоматически, вне зависимости от культуры и языка, становятся членами гражданской нации.

Либеральный национализм между Просвещением и Романтизмом

Однако рассматриваемое соотношение индивидуума и нации в свете теории либерального национализма сразу поднимает более фундаментальные вопросы о соотношении либерализма и национализма как таковых. Не является ли словосочетание «либеральный национализм» оксюмороном в силу того, что либеральная идеология и идеология национализма противоположны в самой своей первооснове? Либерализм укоренен в Просвещении, провозгласившем самоценность индивидуума, его прав и свобод. Напротив, национализм надо выводить из эпохи Романтизма, деятели которого, будучи негативно настроены по отношению к просвещенческим ценностям, акцентировали внимание на принадлежности каждого человека к определенной культурной традиции, которую следует сохранять и культивировать. Существует мнение, что либерализм, апеллирующий к индивидуальной свободе и ориентированный на универсальные ценности морали и разума по сути своей противостоит национализму, поощряющему партикуляризм, опирающемуся на иррациональное чувство приверженности человека «истокам», на принадлежность человека к тому или иному народу, определяемую самим фактом рождения, «кровью и почвой», а не свободным личностным выбором.

Поэтому еще сравнительно недавно было принято видеть в национализме исключительно трибализм (как об этом писал К. Поппер), архаизм, стихийность, пережиток племенных инстинктов, короче, полную противоположность духу и разуму эпохи Просвещения. Во многом этому взгляду способствовали сами деятели национальных движений, во что бы то ни стало желавшие отсчитывать историю своих наций с древнейших времен (скажем, в немецком национализме были крайне популярны отсылки к свободолюбию германских племен, боровшихся против римлян). Националисты считали, что чем «древнее» нация, тем лучше: поэтому каждая «уважающая себя нация» спешила обзавестись историей, уходящей вглубь веков (румыны воспринимали себя в качестве наследников даков, поляки ассоциировали себя со скифами и т.д.). Необходимой составляющей идеологии национализма был тезис о «естественности наций», изображавшихся чуть ли не предвечными компонентами Божьего замысла и уж во всяком случае воспринимавшихся в качестве необходимых продуктов длительного, измеряемого многими столетиями, исторического развития, в ходе которого сформировались отличительные особенности национального характера. В итоге даже противники национализма поверили этой «древности» и «естественности» наций, но только сделали из нее выводы о враждебном прогрессу и цивилизации характере национального начала.

Только в последние десятилетия XX века усилиями Э. Хобсбаума, Э. Геллнера, Б. Андерсона и других исследователей национализма, разрабатывавших т.н. «конструктивистскую парадигму», стало понятно, что нации появились (были «изобретены») совсем недавно, в начале XIX века. Согласно известному тезису Геллнера, не «нации порождают национализм, а национализм - нации». Некорректно утверждать, будто нации «складывались», «вызревали» на протяжении столетий и лишь «пробудились» в XIX веке, это существенно искажает историческую перспективу. Нет, нации - продукт эпохи Модерна, пришедший на смену религиозным, локальным, племенным идентичностям предшествующих эпох. Нация начинается вовсе не с народной иррациональной стихии, а с группы интеллектуалов, придумывающих концепцию нации и распространяющих ее через систему образования, через газеты и популярную литературу. Процесс формирования наций вовсе не был стихийным и непроизвольным, он потребовал сознательных организационных усилий и был весьма затратным. Неграмотного крестьянина, пришедшего в город из глухой деревушки и говорящего на одном из местных диалектов, надо было обучить единому национальному языку, при этом внушив ему, что он принадлежит к той же самой нации, что и выходцы из других регионов страны. Разумеется, одним из главных аргументов в процессе национального строительства была именно «естественность нации» и ее многосотлетняя история. Этот аргумент оказался настолько сильным, что не только неграмотные крестьяне, но и многие интеллектуалы не смогли разглядеть тут модерный конструктивизм и продолжали видеть в нации некий артефакт стихийных племенных инстинктов…

Впрочем, то, что нации сконструированы, вопреки мнению многих, вовсе не означает, что их вообще «не существует». Напротив, нации существуют именно потому, что они были изобретены. И многим вполне «естественным реальностям» остается только мечтать о той эффективности, с которой функционируют изобретенные нации, начиная с XIX века и по сей день. «Геллнер настолько озабочен тем, чтобы показать, что национализм прикрывается маской фальшивых претензий, что приравнивает «изобретение» к «фабрикации» и «фальшивости», а не к «воображению» и «творению»… Сообщества следует различать не по их ложности/подлинности, а по тому стилю, в котором они воображаются»[13].

Именно в свете конструктивистской парадигмы концепция либерального национализма обретает завершенность. Разрушается старое противоречие между свободным выбором индивидуума (постулат либерализма) и непроизвольно сложившейся коллективной общностью (постулат национализма), к которой он должен принадлежать. Нация конструируется не историей, природой и безличными силами, она конструируется конкретными (чаще всего высокообразованными) индивидуумами при помощи вполне рациональных методик и практик. Нация – итог индивидуального творчества, какой будет нация (какие ей припишут отличительные черты, какой политический строй сочтут наиболее ей соответствующим) определяют именно конкретные люди, делающие вполне осознанный выбор. Разумеется, этот выбор может быть неудачным и даже преступным, что случалось в истории XX века, но таковы уж риски, которые несет с собой человеческая свобода.

Конечно, отдельный индивидуум не может своим сиюминутным решением определить, какой будет вся нация в целом. Индивидуум рождается в определенной нации и во многом должен считаться с национальной идентичностью, существовавшей до него и не им созданной. Но в этом нет ничего противолиберального. В конце концов, каждый вновь родившийся гражданин современного государства тоже находит себя в рамках сложившихся либеральных институтов и должен принимать их как данность. Никто непосредственно не подписывает «общественный договор», он подписан за нас[14]. Но это не отменяет свободы выбора и возможности влиять на текущее состояние дел. Сама теория общественного договора была создана для того, чтобы показать, что власть не учреждена божественным началом и не существует естественно и неизменно. Напротив, теория общественного договора означает, что власть определяется людьми и придумана для нужд людей, поэтому нет ничего противоестественного в том, чтобы реформировать ее в случае необходимости и подстраивать под себя.

Аналогично «воображенный», «изобретенный» характер наций говорит о том, что нации существуют для людей, а не люди – для наций. В рамках наций индивидуумы призваны решать собственные социальные и политические задачи и потому именно от их осознанного выбора и зависит, какой будет та нация, к которой они себя относят. В этом и заключается суть либерального национализма.

Либеральный национализм и единство Модерна: нация, не сводимая к индивидуумам

С другой стороны не стоит воспринимать нации исключительно в инструментальном ключе и считать их сугубо вторичным приложением по отношению к первичной реальности конкретных индивидуумов. Именно на подобном допущении исключительно инструментального характера наций, существующих будто бы только для того, чтобы обслуживать индивидуальные запросы, строится большая часть критики в адрес либерального национализма. А именно, нации пытаются сопоставить с другими сообществами – более локальными (вроде городской или деревенской общины) или более универсальными (вроде католической церкви), чем нация. Наряду с нацией важными для индивидуальной идентичности оказываются другие типы общностей. Зачастую в плоскости ненациональных (религиозных, региональных) сообществ лежат и индивидуальные интересы. Тогда почему именно нация предпочтительнее всего остального? «Националисты должны предоставить критерий, посредством которого ценность национального сообщества можно было бы сравнить с другими типами сообществ» [15]. Критики вопрошают: почему бы тогда семейным группам и религиозным объединениям, играющим в жизни конкретных индивидуумов не меньшую роль, чем играет их принадлежность к той или иной нации, не предоставить право политического самоопределения, раз его требуют для наций?

Подобные возражения, противопоставляющие сугубо инструментальную и изобретенную нацию множественности интересов «реального» индивидуума, основаны на до сих пор неизжитой метафизичности мышления. Новоевропейскому человеку еще сложно мыслить вполне исторически, распознавая за каждой без исключения сущностью ее «археологию» (в смысле М. Фуко), ее историческую обусловленность. Мы охотно признаем, что нечто изобретено, сконструировано, возникло в такую-то историческую эпоху, но при этом не можем избежать искушения рядом с этим изобретенным поставить некую метафизическую реальность-саму-по-себе, которая не имеет истории и к которой надо сводить всё исторически сконструированное [16]. Нам сложно представить, что индивидуум (субъект) был изобретен и сконструирован не в меньшей степени, чем были сконструированы нации.

Изобретение нации и изобретение индивидуума произошло в рамках единого проекта Модерна. И именно поэтому самоопределение индивидуума можно поставить в один ряд именно с самоопределением нации, но не с самоопределением религиозной общины, например, которая совсем не с Модерна ведет свой отсчет. Индивидуумы появились вместе с нациями. Индивидуума создала индустриализация, вырывая людей из структур традиционного аграрного социума, в котором субъектностью обладали семья, приход, деревня, цех, но никак не отдельный человек. Новая, национальная идентичность была призвана связать разрозненных индивидуумов в новое целое, объединенное уже не столько структурно, сколько через общую идеологию и культуру. Формирующаяся нация пополнялась появившимися индивидуумами и одновременно стимулировала их появление, ускоряя процесс разрушения традиционных обществ посредством культурной унификации. «Повсеместное наступление современности зависело от разрушения множества слабо связанных локальных структур и их замещения культурой, основанной на мобильности, анонимности, образованности, индивидуализированности (identity-conferring). Это явилось условием, сделавшим национализм определяющим и всепроникающим» [17].

На примере Великой французской революции можно четко проследить, как идея «народного суверенитета» и единой нации, которой «естественно» должна принадлежать власть и во имя единства которой должны быть преодолены сословные, религиозные и региональные разделения, приводилась в жизнь параллельно с идеей индивидуума, обладающего – опять же «естественно» – свободой (прежде всего от религиозных и сословных ограничений) и неотъемлемыми правами.
Параллелизм нации и индивидуума был общепризнан. Нации воспринимались в качестве собирательных Индивидуумов, обладающих характерными особенностями и законными интересами. Требования свободы самоопределения нации и требования свободы самоопределения индивидуума в литературе XIX века выдвигались как единое целое. Одно было немыслимо без другого. «Права личности могли подкрепляться аналогичным концептом национальных прав, которые требовали нации в качестве “коллективных индивидуумов”. Это было логическим развитием, а не отрицанием либеральной доктрины» [18].

Подводя итог, можно сказать, что и индивидуум и нация были «изобретены» в рамках проекта Модерн, индивидуум и нацию нельзя разводить и противопоставлять, оба эти понятия в равной степени либеральны и, если угодно, прогрессивны. Одно не существует без другого. Кровавые события XX века, в особенности фашистская антипросвещенческая политика 20-40-х годов, эксплуатировавшая национальный дискурс, поставили модернизационный потенциал национализма под вопрос. Но сейчас в западной мысли вновь возвращаются к осознанию теснейшей связи нации и Модерна. Доктрина «либерального национализма», сформулированная в Европе в 90-е годы, знаменует собой не столько переосмысление национализма, сколько возвращение к его исходной точке – идея нации изначально была либеральной идеей.

Даже в Европе модернизационный потенциал национализма не исчерпан. Что уж и говорить о России, в которой, в силу исторических особенностей ее развития, он до сих пор остается практически неиспользованным. Если Россия не застрянет в очередной раз в колее «особого пути», а всё же вступит на путь полноценной модернизации, то рано или поздно она столкнется с вопросом о необходимости построения национального государства, что может потребовать весьма серьезного преобразования самих основ российской государственности. Европа к началу XXI века в основном завершила национально-государственное строительство, а Россия как всегда запаздывает и вынуждена будет «догонять». Национализм в России обычно трактуется как угроза, хотя его (разумеется, в либеральном прочтении) имеет смысл воспринимать именно в рамках догоняющей модернизации, в свете развития современных демократических институтов, эффективной экономики и гражданского общества.

Нация и модернизация: демократия

Становление практик и институтов современного государства, формирование посттрадиционного общества параллельны складыванию нации. Нельзя сказать, что тут первично, и что – вторично. Как формирующееся национальное сознание помогает двигаться к современному государству, так и модернизация является непременным условием становления нации. Поэтому приведем некоторые примеры тех модернизационных задач, которые позволяет решить обращение к национальному сознанию, при этом помня о недопустимости исключительно инструменталистской трактовки нации (нация не может существовать исключительно в качестве средства, она должна пониматься и в качестве цели).

Д. Миллер сформулировал две таких основных задачи. «Общая национальная идентичность является предпосылкой для достижения таких политических целей, как социальная справедливость и совещательная демократия» [19] . И именно эти две задачи, во многом уже решенные в европейских государствах, в данный момент крайне актуальны в России, которая как всегда «запаздывает». Как же становление и самоопределение нации позволяет делать важные шаги на пути к подлинной демократии и социальной справедливости?

Современная представительная демократия напрямую связана с идеей нации. Источником суверенитета в европейских государствах, начиная с XIX века, становилась нация, постепенно вытесняя идеи о сакральной или династической легитимности власти. Власть законна не потому, что она «от Бога» или потому, что она по праву принадлежит законному наследнику престола. Власть в государстве, осознаваемом как национальное, легитимна потому, что исходит от нации. Государства континентальной Европы становились демократическими тогда, когда они становились национальными. Правительство легитимно потому, что оно действует в национальных интересах и осуществляет волю нации, которая выражается во всеобщих демократических выборах.

Аналогично антиколониальные демократические революции происходили под знаком национального самоопределения – свобода нации означает право каждого ее члена участвовать в определении судьбы нации посредством демократических выборов. «Историческая связь между демократической идеей и идеей национального самоопределения едва ли случайна – только демократическое государство позволяет быть уверенным в том, что самоопределение, о которым мы говорим, подлинно национально, в противоположность самоопределению класса или правящей клики» [20].

В России же, в которой взамен национального самоопределения желающим предлагается включаться в состав «многонациональной российской нации», демократия не может восприниматься с точки зрения реального национального самоуправления и самоопределения, особенно на всероссийском уровне. Напротив, демократия ощущается многими всего лишь как некий абстрактный «мировой стандарт». Который, к тому же, по их мнению, необходимо «адаптировать» к российским реалиям, выстраивая демократию «по-своему», «по-российски», что зачастую просто-напросто призвано оправдать многочисленные злоупотребления и общую неразвитость демократических процедур. В национальном государстве общепринятые демократические стандарты воспринимаются в качестве своих собственных потому, что они позволяют выявить волю данной конкретной нации. Напротив, в наднациональном государстве демократия видится лишь как навязанный извне образец, а за «свою собственную» она выдается через искажение ее универсальных механизмов, что объявляется «адаптацией к местным условиям». Проще говоря, за неимением национального содержания, которое можно вложить в демократическую форму, начинают менять саму эту форму – ведь надо же сделать демократию «своей» (каким бы ни было общество, оно всё равно нуждается в идентичности).

Понимание того, что демократическое правление призвано выражать волю нации, могло бы дать стимул к развитию демократических процедур, к преобразованию их в более честные и прозрачные и уж, во всяком случае, сделало бы всех граждан государства предельно чувствительными к фальсификациям выборов (ведь при этом искажаются не столько универсальные стандарты демократии, сколько воля конкретной нации).

Далее, демократический процесс предполагает возможность свободного обсуждения текущих проблем и приоритетов развития общества. Без обмена мнениями и конструктивной дискуссии бессмысленны как сами демократические выборы, так и работа органов представительно правления. Однако эта дискуссия предполагает единый язык и единую систему культурных координат, короче говоря, принадлежность к единой нации. В многонациональном же государстве сложнее добиться взаимопонимания и консенсуса, так как не существует единого пространства для дискуссии. Каждая нация ставит проблемы на собственном языке, причем здесь речь идет прежде всего о культурной коммуникации: неизбежная в ходе политического процесса апелляция к культурным моделям и историческим образам одной нации в лучшем случае ничего не будет значить для другой, в худшем, будет вызывать межнациональную напряженность. При этом единое пространство обсуждения становится невозможным, у каждой нации появляются собственные лидеры, совершенно неактуальные для других, постоянно присутствует элемент взаимного подозрения: не действует ли государство в том или ином случае в интересах одной нации и в ущерб другой? Когда государство не совпадает с нацией и государственные интересы не совпадают с национальными, выработка общих приоритетов устойчивого развития легко скатывается к политике уступок различным этническим группам, определяемых сиюминутными тактическими соображениями. В итоге свободная дискуссия подменяется системой сделок, а правительство начинает действовать по принципу «разделяй и властвуй», при этом интересы одних этнических групп часто становятся приоритетными по отношению к интересам других. Именно эти рассуждения позволили Д.С. Миллю в свое время сказать, что «свободные институты почти невозможны в стране, состоящей из разных наций» [21] .

В национальных государствах именно нация является важнейшим противовесом авторитаризму, гарантией того, что правящей элите не удастся вопреки интересам граждан удерживать власть: всем взывающим к «сильной руке» противостоит суверенитет нации. В наднациональных же государствах о национальном суверенитете речь не идет, превалируют отсылки к «единству и неделимости» разнородного по своему составу государства, нуждающегося в «сильной руке» для того, чтобы сохранить свое единство. Кроме того, в полиэтническом государстве нация вместо того, чтобы противостоять антилиберальным поползновениям государства, будет противостоять другим нациям, уповая на то, что именно благосклонная «сильная рука» позволит ей занять благоприятное положение и ограничит устремления других наций. Например, многонациональность Австро-Венгрии и Югославии долгое время оставалась одним из важнейших тормозов для становления там демократии. Различные национальные элиты, с подозрением и враждебностью относящиеся друг к другу, предпочитали уповать на авторитарную власть в надежде, что им удастся использовать ее против других наций. Как утверждает Майкл Линд, «сохранение целостности многонационального государства и его демократизация часто оказываются несовместимы … Попытка удержать воедино и демократизировать даже относительно либеральное многонациональное государство, чье население не объединено чувством национальной солидарности, может оказаться пустой тратой времени» [22].

Наконец, единая национальная идентичность позволяет обеспечить стабильное функционирование демократии. Если вся политическая система априори действует в национальных интересах (хотя у разных сил могут быть разные представления о путях их реализации), то правящая партия не станет без веских на то доказательств обвинять оппозицию в неких подрывных и инспирированных из-за рубежа действиях и в случае проигрыша на выборах спокойно отдаст ей власть.

Нация и модернизация: государство благосостояния

Другим аргументом в пользу либерального национализма является современная концепция социально-ориентированного государства, которое предполагает национальное прочтение демократической государственности.

В послевоенных европейских странах стремительно возросли социальные обязательства власти. Пособия по безработице, по уходу за ребенком, пенсии, многочисленные социальные выплаты и льготы – всё это позволило европейским правительствам, не проводя радикальных реформ рыночной экономики, как того требовали левые, «укротить» капитализм и построить государство благосостояния (welfare state). В таких государствах, по словам Хабермаса, “публика «на входе» представляет собой граждан, а «на выходе» – клиентов” [23].

Государство благосостояния строится на перераспределении доходов, осуществляемом при помощи соответствующей налоговой политики. Предприниматели и прочие экономически активные слои населения своими налоговыми отчислениями обеспечивают достойный уровень жизни социально-незащищенных лиц: несовершеннолетних, пенсионеров, безработных.
Встает вопрос: как это согласовать с принципами классического либерализма, согласно которым общество в целом улучшается не за счет непосредственной заботы об общей пользе, а за счет деятельности индивидуума, заинтересованного в эффективном достижении своих собственных, «эгоистичных» целей? Как оправдать обязательства, налагаемые государством благосостояния на свободного индивидуума?

Это противоречие не разрешить ссылками на моральные принципы. Ведь, если строя государство благосостояния, мы апеллируем к универсальному моральному критерию справедливости (доходы следует подвергать умеренному перераспределению в пользу социально-незащищенных лиц, потому что это справедливо), то почему тогда перераспределение осуществляется лишь в рамках того или иного государства? По словам Миллера, следуя универсальному критерию справедливости, «мы будем обязаны перераспределить ресурсы таким путем, чтобы ими мог воспользоваться в равной мере каждый обитатель земного шара - поэтому существующее в мире неравенство подразумевает необходимость масштабного перераспределения ресурсов богатых стран в пользу бедных»[24] .
Тем же вопросом задается и Я. Тамир: «Почему мы отдаем приоритет “наименее защищенным членам нашего общества” перед голодающими детьми Эфиопии?» «Почему гражданство в либеральных странах в большинстве случаев основано на праве рождения и на родстве, а не на выборе? Почему либеральное государство благосостояния перераспределяет блага среди собственных граждан, при этом игнорируя нужды нечленов?»[25].

Государство благосостояния предполагает «существование относительно закрытого сообщества, члены которого заботятся как о благосостоянии друг друга, так и о будущих поколениях»[26], иначе говоря, оно предполагает существование нации. Индивидуум, признавая свою принадлежность к данной нации (в силу рождения, воспитания, самосознания), имеет по отношению к остальным ее членам особые обязательства, которые не отменяют общечеловеческих моральных норм, но в то же время сами не могут быть отменены апелляцией к неким универсальным принципам. Индивидуум готов за счет своих налоговых отчислений поддерживать достойный уровень жизни старшего поколения, помогать безработным и обеспечивать выплату пособий на ребенка потому, что эти старики, эти безработные и эти дети принадлежат вместе с ним к одной нации, разделяют одну с ним культуру и будут способствовать ее передаче из поколения в поколение. Возмещая сложившееся социальное неравенство из своего кармана, индивидуум понимает, что тем самым он делает более комфортной собственную жизнь, стимулируя взаимное доверие и способствуя развитию своей нации (как указывалось выше, для либерального национализма важно, что национальная идентичность составляет важную часть идентичности индивидуума). Иначе сложно совместить принципы социально-ориентированного государства с либеральными принципами индивидуальной свободы.

Соответственно, государство благосостояния наилучшим образом работает в условиях государства-нации и плохо работает в условиях подчеркнуто многонационального государства. «Когда одно государство заключает в себе две или больше национальности, проблема состоит не только в осуществлении системы распределительной справедливости, но и в ее легитимации в глазах населения. С помощью каких аргументов можно было убедить успешных словенцев, что они должны были субсидировать вложения в Сербию или Черногорию в рамках Югославской федерации? Каждое сообщество чувствует, что имеет право на ресурсы, произведенные его собственными членами, оно согласится уступить их государству только тогда, когда будет уверено, что они не будут растрачены на другие сообщества»[27].

Если говорить о российском опыте, то достаточно сложно убедить, например, русского жителя Европейской России в том, что он должен нести повышенное налоговое бремя для того, чтобы оплачивать многодетность и безработицу в регионах Северного Кавказа. В условиях такой большой многонациональной территории, как Россия, перераспределение ресурсов воспринимается скорее как их «размазывание». Перераспределение эффективно в сравнительно культурно и хозяйственно гомогенном государстве. В многонациональном государстве же оно не срабатывает: скажем, пособие на ребенка и материнский капитал, призванные стимулировать рождаемость, практически не меняют ситуации в стремительно депопулирующих регионах Центральной России, но зато поощряют многодетность в и без того многодетных семьях Северного Кавказа. Едва ли на таких условиях большинство граждан России согласится работать над построением государства благосостояния: «пусть уж лучше каждый сам за себя, чем повышенные налоги, которые уйдут неизвестно кому». Когда за счет собственных налоговых отчислений одна нация вынуждена фактически финансировать другую, это неизбежно вызывает недовольство и нежелание «работать на чужих». Примерно так происходило в СССР: руководство Горбачева, поставленное в тупик неравномерностью демографического и экономического развития многонациональной территории, было вынуждено заговорить об «иждивенчестве» отдельных союзных республик (прежде всего это касалось Средней Азии).

Государство благосостояния, применительно к России, может быть построено, вопреки мнению многих россиян, не путем отмены результатов приватизации и возврата к принципам социалистической экономики, а путем создания национального государства с конкурентноспособной рыночной экономикой. В целом однородный национальный состав позволит резко повысить эффективность вложений в развитие человеческого потенциала. Общие территория, инфраструктура, ресурсы больше не будут восприниматься «ничьими» и «бесхозными». Ответственность за них будет нести уже не «федеральный центр» необъятной многонациональной страны, а члены конкретной нации, заинтересованные в том, чтобы жить в условиях государства благосостояния европейского типа.

Русский либеральный национализм

Чтобы выше изложенные рассуждения о либеральном национализме не выглядели совсем уж отвлеченно, набросаем конспективно два возможных либеральных прочтения русского национализма, оставив за скобками их соотношение с прочими (консервативными, государственническими, православными) трактовками. Эти две концепции либерального национализма, противоположные друг другу, можно обозначить как имперскую и антиколониальную.

Классическим примером имперского направления может служить публицист и идеолог Конституционно-демократической партии П.Б. Струве, отстаивавший в 1910-х годах именно национальный либерализм. Струве считал, что «в России либерализм для того, чтобы быть сильным, не может не быть национальным. В национализации русского либерализма есть историческая необходимость»[28] . При этом общая демократизация и либерализация в его глазах были средством усиления мощи «Великой России». Демократизация власти, согласно Струве, позволила бы ослабить центробежные тенденции в государстве и вывести Российскую империю на новую ступень развития. Собственно, либеральный империализм и был сутью концепции «Великой России», сформулированной Струве.
При этом Струве, осознавая полиэтническую природу империи, не хотел отказываться от ставки именно на русское национальное самосознание. Он четко различал русское и российское: «ни один русский иначе, как слегка иронически, не скажет про себя, что он «российский» человек» и призывал не «обесцвечивать русских в российских»[29].

Русские воспринимались Струве в качестве «скрепляющего элемента Империи». «Государство-Империя опирается на нацию». «Многонародные государства, лишенные национального ядра, их скрепляющего», не могут считаться Империями, «каковы бы ни были их размеры и какое бы государственное устройство они не имели»[30] (Струве приводил в пример Швейцарию и Австро-Венгрию, которой отказывал в праве считаться империей).

Итак, с одной стороны, империя, чтобы быть могущественной, должна основываться на демократических и либеральных порядках. С другой стороны, империя опирается на национальное ядро, которым для России являются русские. Синтезом этих концепций и была предложенная Струве доктрина имперского либерального национализма.

Однако существует и противоположный подход к пониманию отношений русской нации и имперского полиэтнического государства. Российская империя, вслед за ней Советский Союз (и в некотором смысле современная Россия) по отношению к империям в традиционном смысле этого слова являлись «империями наоборот». Имела место «внутренняя колонизация» - империя существовала не за счет эксплуатации нерусской периферии, а счет эксплуатации русского центра. «Русское ядро», скреплявшее империю, по словам П. Струве, в то же время было наиболее эксплуатируемым. Метрополия и колонии в российской истории как бы поменялись местами – и колонизируемыми в составе российского государства оказались именно русские.

«В отличие от классических империй с заморскими колониями в разных концах света, колонизация России имела центростремительный характер (…) Европейские империи эксплуатировали завоеванные территории, извлекая оттуда свои доходы и тратя часть на их усмирение и развитие. Российская империя, наоборот, предоставляла своим колониям экономические и политические льготы. Со времен Александра I западные владения располагали большими правами и свободами, чем центральные губернии. Крепостное право было ограничено или отменено в Эстонии, на Украине, в Башкирии раньше, чем у русских крестьян (…) Империя колонизовала собственно русское население» [31] .

Когда империя после ее временного коллапса в 1917 г. была воссоздана в виде Советского Союза, «внутренняя колонизация» резко усилилась. Русский центр в СССР выступал в качестве основного донора для союзных республик, в рамках «выравнивания республик» финансовые средства на развитие окраин направлялись из бюджета РСФСР. Соответственно, Россия существовала в качестве «внутренней колонии».
Распад империй начинается с колониальной периферии. Так как Россия была «внутренней колонией», то нет ничего удивительного в том, что фактический распад СССР начался из центра, начался с того момента, как РСФСР провозгласила свой суверенитет (ситуация в Прибалтике определяющего влияния на систему не имела). Об этом часто забывают, но одной из важнейших причин коллапса СССР было «антиколониальное движение» в РСФСР. Борис Ельцин стал популярен во многом благодаря своей антиколониальной риторике. Русские и Россия воспринимались в качестве жертв колониальной политики, и потому никого не удивляло ельцинское противопоставление «диктата центра» и интересов суверенной России. Да, географически Россия была в центре, но фактически в СССР являлось колониальной периферией.
«Многолетняя имперская политика центра привела к неопределенности нынешнего положения союзных республик, к неясности их прав, обязанностей и ответственности. Прежде всего это относится к России. (…) Нельзя мириться с тем положением, когда по производительности труда республика находится на первом месте в стране, а по удельному весу расходов на социальные нужды – на последнем, пятнадцатом. (…) Сегодня центр для России – и жестокий эксплуататор, и скупой благодетель, и временщик, не думающий о будущем. С несправедливостью этих отношений необходимо покончить[32] .» (Из выступления Б. Ельцина на 1 съезде народных депутатов РСФСР, 21 мая 1990 г).

Антиколониальный дискурс, уже сыгравший столь важную роль 20 лет назад, едва ли потерял свою актуальность и в современных российских реалиях, - так, Россия по многим параметрам продолжает быть правопреемником СССР, русские регионы, несмотря на социальную неустроенность, продолжают служить донором для республик Северного Кавказа. Поэтому можно предположить, что русский национализм примет не имперское, а антиколониальное направление, русское население «внутренней колонии» вступит в новую фазу противостояния «диктату центра», чтобы обрести, наконец, свое государство. В особенности антиколониальная направленность актуальна для либерального национализма – демократизацию и либерализацию вообще сложно совместить с имперскими притязаниями, тогда как, напротив, в XX веке демократические движения зачастую являлись также национальными и одновременно антиколониальными.

Как будут развиваться события на постсоветском пространстве, покажет время. В любом случае, либеральный национализм не стоит списывать со счетов.


[1] Нам представляется, что вместо словосочетания «либеральный национализм» можно было бы использовать понятие «национал-либерализм» и, шире, «национал-демократия», тем более что в этом случае удалось бы избежать негативных ассоциаций, связанных со словом «национализм». Однако ввиду распространенности термина «либеральный национализм» в англоязычной литературе, в данной статье мы остановились на нем.
[2] Y. Tamir. Liberal Nationalism. Princeton, NJ, 1993.
[3] D. Miller. On Nationality. Oxford, 1995.
[4] М. Lind. In Defense of Liberal Nationalism // Foreign Affairs. 1994. №3, pp.87-100 Русский перевод: М. Линд. В защиту либерального национализма // Панорама-форум. 1996. № 1.
[5] J. Z. Muller. Us and Them // Foreign Affairs. 2008. № 2, pp. 18-35.
[6] В качестве исключения можно назвать: Л.М. Дробижева. Возможен ли конструктивный национализм? // Россия в глобальной политике. 2008. № 6. C. 176-199. Правда, в этой статье не уделено внимания возможностям русского либерального национализма.
[7] На этом основании он не только Россию, но даже Советский Союз предлагает считать национальным государством. См. В.А. Тишков. Что есть Россия и российский народ // Pro et contra. 2007, стр. 21- 41.
[8] J. Z. Muller. Us and Them // Foreign Affairs. 2008. № 2, pp. 18-35.
[9] В.А. Тишков. О российском народе и национальной идентичности в России // Бюллетень Сети этнологического мониторинга и раннего предупреждения. 2007. №72.
[10] См. напр., V. Martigny. The Importance of Culture in Civic Nations: Culture and the Republic in France // Studies in Ethnicity and Nationalism. 2008. № 3, pp. 543-559.
[11] В. Коротеева. Существуют ли общепризнанные истины о национализме? // Pro et Contra. 1997. № 3, стр. 185-203.
[12] A. Vincent. Liberal Nationalism: an Irresponsible Compound? // Political Studies. 1997, № 2. pp. 275-295.
[13] Б. Андерсон. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001, стр. 31.
[14] См. Y. Tamir. Liberal Nationalism. Princeton, NJ, 1993, pp. 125-130.
[15] N. Buttle. Critical nationalism: a liberal prescription? // Nations and Nationalism. 2000. № 1, pp. 111 - 127.
[16] Так произошло, например, с конструктивистским подходом к науке, когда «изобретенная» наука была сведена к «реальному» социуму, и только в последнее время усилиями Бруно Латура, предложившего концепцию симметричной антропологии, этот перекос мышления начинает выправляться.
[17] E. Gellner. Nation and Nationalism. Oxford, 1983, p. 86.
[18] M. Janowski. Wavering Friendship: liberal and national ideas in nineteenth century East-Central Europe // Ab Imperio. 2000. № 3-4. pp. 69-90.
[19] D. Miller. On Nationality. Oxford, 1995, p. 162.
[20] Op. cit., pp. 89-90.
[21] Малинова О.Ю. Либеральный национализм (середина XIX - начало ХХ века). - М., 2000, стр. 28.
[22] М. Линд. В защиту либерального национализма // Панорама-форум. 1996. № 1.
[23] Ю. Хабермас. Политические работы. М., 2005, стр. 109.
[24] D. Miller. On Nationality // Nations and Nationalism. 1996. № 3, pp.409-422.
[25] Y. Tamir. Liberal Nationalism. Princeton, NJ, 1993, pp. 117-119.
[26] Op. cit., p. 118.
[27] D. Miller. On Nationality. Oxford, 1995, p. 84.
[28] См. сборник: Нация и империя в русской мысли начала ХХ века. М., 2003, стр. 236.
[29] Там же, стр. 221.
[30] Там же, стр. 231-236.
[31] А. Эткинд. Бремя бритого человека, или Внутренняя колонизация России // Ab Imperio. 2002. № 1. С. 265—299. См. его же: Фуко и тезис внутренней колонизации: Постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозрение. 2001. № 49. С. 50-74.
[32] Горбачев – Ельцин: 1500 дней политического противостояния. М., 1992, стр. 187-188.

"Вопросы национализма", №2, стр.30-45.