Александр Храмов - Официальный сайт
Цитата
Александр Храмов

Дэвид Г. Роули. Имперский versus национальный дискурс: случай России.

 

 

Rowley G. David. Imperial versus national discourse: the case of Russia // Nations and Nationalism, 6(1), 2000, pp. 23-42.

Роули Г. Дэвид. Имперский versus национальный дискурс: случай России // Вопросы национализма. №5, 2010, с. 212-230.

 

 

От переводчика. Читателям «Вопросов национализма» предлагается перевод статьи Дэвида Роули (David G. Rowley), профессора истории американского университета Висконсин-Платтевиль, которая была опубликована в журнале “Nations and Nationalism” (главный редактор журнала - Энтони Смит, один из наиболее выдающихся современных исследователей национализма). Сама статья вышла еще в 2000 году, но это не делает ее менее актуальной. Ведь основная ее проблематика, проблематика взаимоотношений русской нации и имперского государства, была усвоена российскими историками и, в особенности, российскими политиками, совсем недавно (хотя цитируемые в статье Роули работы Джеффри Хоскинга, в которых ставятся схожие проблемы, изданы на русском еще несколько лет назад).

 

Статья Дэвида Роули – несмотря на некоторый схематизм и неточности, неизбежные при рассмотрении столь обширной темы – интересна, прежде всего, постановкой вопроса. «Почему в России не было и нет русского национализма?» - спрашивает Роули. Широкой публике, обработанной профессиональными борцами с «русским фашизмом», которые постоянно запугивают ее черносотенцами и скинхедами, этот вопрос может показаться несколько парадоксальным. «Как же, русский национализм кругом, он грозит в любую минуту выплеснуться на улицу и обернуться погромами». Но ни экстремизм молодежных субкультур, ни бытовая ксенофобия, ни квасной патриотизм – это не национализм. Национализм – это идеология и практика, провозглашающая основной целью политического процесса построение и, в дальнейшем, успешное функционирование национального государства. В случае русского национализма речь должна идти о русском национальном государстве.

 

Но, оглядываясь на российскую историю, мы понимаем, что речь о русском национальном государстве в ней практически никогда и не шла. Поэтому вопрос Д. Роули совершенно справедлив. Да, в риторике каких-то общественных деятелей, журналистов и писателей можно выделить отдельные протонационалистические моменты, но почему в России не возник русский национализм как организованное движение и целостная идеология? Факт совершенно удивительный в свете опыта европейских (и не только европейских) стран, которые обрели свой сегодняшний облик благодаря победам национальных движений.

 

Дэвид Роули подчеркивает, что отсутствие русского национализма было связано с имперским характером российского государства. Интересы русской нации и в сознании образованных элит, и на практике, подменялись интересами многонациональной империи, которая приписывала себе вселенскую миссию, ссылаясь сначала на религию, а затем на социалистическое учение. С этим сложно не согласиться, хотя тезисы статьи носят всё же слишком общий характер и нуждаются в детализации (имеет смысл, например, брать Россию в сравнении с другими континентальными империями, такими как Австро-Венгрия и Османская империя).

 

Д.Роули совершенно справедливо вспоминает о Борисе Ельцине, которого редко рассматривают в контексте русского национализма. Именно Ельцин впервые в российской истории актуализировал антиимперскую риторику и «разыграл русскую карту», потребовав провозглашения суверенитета России, угнетаемой бременем советской империи. Эта стратегия оказалась чрезвычайно политически успешной и привела Ельцина к власти. Советская империя действительно, как пишет Роули, распалась из центра: русские более не захотели нести на себе имперскую ношу. Другое дело, что обращение Ельцина к антиимперской стратегии было продиктовано сугубо конъюнктурными соображениями. Ельцина не интересовало русское национальное государство, хотя он и заимствовал свой категориальный аппарат у русского патриотического лагеря (В.Распутин, А.Солженицын), для которого суверенитет России был, прежде всего, суверенитетом русского народа.

 

Ельцин в своих интересах использовал один из элементов националистического дискурса, но русский национализм как целостное явление не сложился и в 1990-е, после распада СССР. Из четырех альтернатив, обозначенных в конце статьи Д.Роули, Россия избрала первую и вновь пошла по имперскому пути.

Но существует вероятность, что ситуация всё-таки начинает меняться. По мнению некоторых авторов, русский национализм в подлинном смысле этого слова начал формироваться в середине 2000-х. На смену геополитическим мечтаниям и великодержавному патриотизму пришло понимание приоритета интересов русской нации и необходимости русского национального суверенитета. Когда Д.Роули писал свою статью, этого еще не было. Возможно, что пройдет еще около десяти лет, и вопрос, предложенный в статье, придется переформулировать: «почему, несмотря на то, что русского национализма так долго не было в российской истории, он всё-таки смог появиться и стать реальной силой?» 

Александр Храмов

 

Дэвид Г. Роули

 

Имперский versus национальный дискурс: случай России.

 

 

Применение термина «национализм» к России вплоть до настоящего времен некорректно и вводит в заблуждение. И царское правительство, и советские руководители ориентировались не на национальное государство, а на империю,  их сознание было скорее имперским, чем национальным. Отсутствие русского национализма является ключевым для русской истории и позволяет объяснить неудачу, постигшую как царскую Россию, так и Советский Союз. Современные общества не могут успешно существовать, основываясь на имперском мышлении. Отсутствие русского национализма важно также и для теории национализма в целом. Россия обладала социальными, политическими и культурными характеристиками, которые обычно приводятся многими учеными в качестве «причин» национализма, но при этом Россия оказалась неспособной развить национальное движение. Это доказывает, что важнейшим для современного национализма является возникновение партикуляристской, секулярной идеологии, так как наиболее примечательным аспектом, отличавшим Россию от Европы, был присущий русской национальной идентичности универсалистский, религиозный и имперский характер.  

 

Россия, что касается ее национального сознания, как и многих других аспектов ее цивилизации – это особый случай. Было бы неверным и сбивающим с толку использовать термины «националист» и «национализм», в их общепринятом значении, применительно к отдельным личностям и движениям в российской истории вплоть до настоящего дня. Хотя то, что Россия была империей, а не национальным государством, является общим местом для историков, тем не менее, никто не обсуждал, какое это значение имеет для оценки русского национального самосознания. Термин «русский национализм» неаккуратно использовался для обозначения стиля мышления, по существу являвшегося имперским, что делало неясными глубокие различия между европейским и русским национальным самосознанием. Это не просто чисто словесная неточность. То, что русские пользовались для выражения своего национальное самосознания имперским дискурсом, а не дискурсом националистическим, имеет важные следствия как для российской истории, так и для теории национализма.

 

Во-первых, отсутствие русского национализма помогает понять ход истории России в ХХ столетии. Отсутствием русского национализма можно наиболее убедительно объяснить коллапс самодержавия, в то время как наличие русского национализма сыграло ключевую роль в коллапсе Советского Союза.  Во-вторых, что самое важное для читателей этого журнала (NationsandNationalism– А.Х.), неудача национализма в процессе развития России проливает новый свет на наше понимание истоков и условий возникновения национальных движений. Русские – это европейский народ, большой и однородный, который населяет свои четко очерченные земли более тысячелетия, который исповедует общую религию более 800 лет, который разговаривает на одном языке, который много раз воевал с зарубежными врагами и который переживает экономическую и социальную модернизацию на протяжении последних 300 лет. При этом никто из исследователей европейского национализма до сих по не изумился тому, что народ с такими характеристиками не имел опыта национализма. 

 

Российский опыт доказывает, что исторически сложившиеся в войне с другими территориальными государствами этнические ядра или современные социальные и экономические структуры сами по себе не достаточны для того, чтобы породить национальные движения. Я покажу, что русские не были способны развить национальное движение потому, что дискурсивный аппарат не включал концептов, которые являются неотъемлемыми для националистической мысли. До и после Второй мировой войны, русские политические и интеллектуальные элиты выстраивали свое понимание мира согласно концептуальному аппарату, имевшему больше общего с универсалистскими, абсолютизированным категориям средневекового христианства, чем с партикуляристскими, релятивистскими и секулярными категориями современной Европы. Это доказывает, что основа национализма образуется не материальными особенностями социальных, политических или экономических структур или «аутентичной» этничностью, но современным европейским мышлением.

 

Отсутствие национализма в российской истории.

Наиболее краткое и общепринятое определение национализма дано поздним Эрнстом Геллнером: «национализм есть преимущественно политический принцип, который утверждает, что национальное и политическое единства должны совпадать. Национальное чувство - это ощущение гнева, вызванное нарушением этого принципа или радость, вызванная его осуществлением. Националистическое движение стимулируется эмоциями такого рода». (Gellner 1983: 1)

 

Другими словами, национализм – это политическое требование создания национального государства. Хотя существует большое разнообразие теорий, объясняющих истоки националистических требований, в исследованиях национализма это базовое определение принято повсеместно.  (см. Hobsbawm 1990: 9; Smith 1971: 171; Kohn 1965: 9; Hayes 1950: 288; Minogue 1967: 25; Hinsley 1973, 11).

 

Согласно этому определению, существует три ситуации, способствующие возникновению националистических устремлений: (1) политические границы государства могут включать не всех членов нации (тогда границы должны быть изменены); (2) нация может управляться чужеродной ей группой (тогда она должна быть замещена представителями данной нации); или (3) политические границы государства могут включать членов другой нации (и тогда они должны быть изгнаны или ассимилированы).

 

Так, чтобы русский национализм имел место быть, один из этих принципов должен быть нарушен и русские должны пытаться исправить это нарушение. Первый случай, очевидно, не применим, Российская империя была государством, которое уже вмещало в себя всех этнических великороссов. Мы также можем отбросить и вторую возможность. Хотя некоторые русские шовинисты в начале ХХ столетия верили, что режим Николая IIслужит интересам Германии, но это существенно отличается от негодования одной этнической группы, управляемой другой. Кроме того, в реальности, царское самодержавие представляло не тот или иной этнос, а только мощь государства как такового.

 

Зато третья ситуация имела место в России: русская нация была только одной (хотя и наибольшей) из многих наций, проживавших в российском государстве. Недовольство русских националистов этим могло бы выражаться в двух формах: или в требовании прочертить границы вокруг территории, населенной русскими, отделив от себя все нерусские территории, или в попытке сделать из всех жителей российского государства членов русской нации. Первая альтернатива означала бы роспуск империи и создании русской России, русскими и для русских. Вторая означала бы полную инкультурацию в русскую этничность (русификацию) всех народов государства. Однако общепризнано, что ни одна из этих целей не преследовалась российскими политическими или интеллектуальными элитами вплоть до настоящего времени. Так как все они пытались сохранить российское государство в его имперской форме, русская политическая и интеллектуальная элита была не национальной, но имперской.

 

Это наиболее очевидно в случае царского самодержавия. Русские монархи делали, конечно, попытки использовать националистические темы для поддержания собственной легитимности. Однако никто из царей не демонстрировал заинтересованности в создании русского национального государства (которое, конечно, подразумевало бы народный суверенитет). Более того, русские монархи гордились многонациональным характером своей империи, в это же время они не провозглашали политики систематической и полной русификации всего населения государства.

 

В прошлом некоторые выдающиеся ученые доказывали, что Александр III и Николай II демонстрировали русификаторские намерения (Raeff 1971: 39; Conolly 1971: 152-3). Однако более поздние исследователи настаивают на том, что российская власть никогда не следовало политике последовательной русификации. Например, Хью Сетон-Уотсон (HughSeton-Watson) доказывал, что «русификация в буквальном смысле превращения нерусских в русских существовала преимущественно на Украине, чей особый национальный характер абсолютно отвергался петербургскими чиновниками, и в Польше». Он добавляет, что «в прибалтийских провинциях целью русификации было внедрить российскую административную практику и сделать языком властей русский, там не было серьезных попыток принудить немцев отказаться от их языка и культуры». Схожая ситуация была и с русификацией в Финляндии, Поволжье и Средней Азии (Seton-Watson 1986: 21, 22). Рональд Грегор Сюни (RonaldGrigorSuny) также согласен с тем, что «национальность не имела большого значения для российских строителей империи» (Suny 1993: 25) .

 

Теодор Викс (Theodore Weeks) отвергает идею, что «российское государство руководствовалось последовательной национальной политикой, которая преследовала тотальное устранение культурных и языковых различий и превращение России в национальное государство по французской или германской модели». В самом деле, утверждает он, «национальная политика Российской империи была далека от современного национализма: она преимущественно преследовала цель сохранения огромной, крайне вненациональной империи; укрепление же русской культуры стояло для нее на втором месте». Викс заключает, что «Российская империя не была и не могла быть национальным государством. Любые попытки сделать из Российской империи русское национальное государство были обречены на поражение. Еще важнее, что правящий класс империи Романовых не воспринимал «свое» государство в таких терминах». (Weeks 1996: 3-4, 9, 12- 13).

 

Ганс Ругер (Hans Rogger) также усматривал фундаментальное противоречие между русским национальным самосознанием и легитимацией имперского государства. «Российский опыт в этом смысле отчетливо контрастирует с тем, что было на Западе. Там переход от династического к национальному государству, распад прежней лояльности и приверженности сделал национализм в XIX столетии важным фактором политической лояльности и социальной интеграции.» Однако, в России, государство «наблюдало за каждым независимым проявлением национализма со страхом и подозрением». «Это было государство, которое существовало отдельно от общества, которое снова и снова обращалась к сфере собственных, ревниво оберегаемых прерогатив и тщательно сосредотачивало все инициативы в своих руках» (Rogger 1962: 225, 253, 254).

 

Позднее, в книге «Россия: народ и империя» Джеффри Хоскинг утверждал, что русские цари после Александра II фактически проводили политику русификации (Hosking 1997: 367-97). Тем не менее, он подчеркивает, что целью этого «национального империализма» было не построение русской нации, а лишь удержание власти посредством сильной административной централизации и согласованности» (Hosking 1997: 397).  Более того, основная цель работы Хоскинга состояла в том, чтобы показать, как «строительство империи препятствовало формированию нации» (Hosking 1997: xix).

 

Примечательно, что российское государство упорно дистанцировалось от тех личностей и кружков, которые педалировали русскую национальную или патриотическую тематику. На славянофилов, панславистов, почвенников и других царская власть смотрела с большим подозрением, именно потому, что они подразумевали, что целью самодержавия должно быть служение интересам России, а не наоборот. Российское самодержавие не могло принять идеологии, которая не ставила бы на первое место обслуживание интересов существующего строя.

 

Однако русские цари могли не беспокоиться об идеях славянофилов или панславистов. Никто из патриотического лагеря не высказывал предложений о том, что Российская империя должна стать национальным государством. Действительно, их философия подчеркивала глубоко православную природу русского народа и полностью согласовывалась с имперскими претензиями царского строя. Их понимание национальной идентичности точно определяло различие между российским империализмом и современным европейским национализмом, что будет обсуждено ниже.

 

Народники – революционная интеллигенция, были одними из тех, кого можно рассматривать в качестве «националистов».  В своем желании свергнуть самодержавие и предоставить крестьянству право самоопределения, в поддержке польского национализма, русские народники занимали позиции, соответствующие националистической установке. Однако, в силу отсутствия у народников интереса к будущности русского государства, они должны рассматриваться лишь в качестве «протонационалистов».

 

Не развился русский национализм и в начале ХХ столетия. Партии левого направления ставили интересы класса выше интересов нации, правые партии выше интересов нации ставили интерес империи. Русская монархическая партия, Русское собрание, Союз Русского народа, все они являли собой противоположность национализму. Они хотели сохранить не только самодержавие, но и великую Российскую империю: «Россия едина и неделима» (Edelman 1980; Rawson 1995). Даже русские либералы (от кого можно было бы ожидать поддержки принципов секулярного национализма и народного суверенитета)  не смогли отказаться от идеи централизованной Российской империи.

К примеру, несмотря на то, что Петр Струве имел репутацию «либерального националиста», Ричард Пайпс продемонстрировал, что в действительности он был непреклонным империалистом (Pipes 1980: 89, 169, 211, 209). Аналогично, хотя Павел Милюков и был искренним оппонентом великорусского шовинизма и поддерживал меры, которые бы предоставили некоторую автономию национальным меньшинствам, несмотря на это, Мелисса Стокдейл (MelissaStockdale) показала, что, когда разразилась Первая мировая война, Милюков оказался в глубине души империалистом (Stockdale 1996: 189, 210, 218, 220).

 

Отсутствие национализма как причина коллапса.   

Коллапс Российской империи в войне и революции, обусловленный отсутствием национализма, связан с двумя обстоятельствами: политическим провалом сторонников старого режима и существованием фундаментальной социальной нестабильности (говоря другими словами, с отсутствием национального единства).

 

Начнем с общего места в историографии революции: развитие революционной ситуации летом 1917 года было обязано непреклонной настойчивости Временного правительства в следовании империалистическим амбициям Российской империи в Первой мировой войне. Вильям Розенберг (WilliamRosenberg) утверждает, что Временное правительство, по-видимому, могло бы продержаться, если бы оно сосредоточилось на обороне России и не предприняло бы попытки июньского наступления. Он указывает, что для политики кадетов фундаментальное значение имела не русская нация, а имперское государство. Не было политической партии – или даже отдельного политического деятеля – который бы призвал русский центр распустить империю и создать русскую власть для русских (of, by, andforRussian)(Rosenberg 1973: 466).

 

Такой же ситуация оставалась и во время гражданской войны, в которой поражение белых армий, согласно Розенбергу, во многом было связано с их приверженностью нерушимости империи (Rosenberg 1973: 471; см. также Kenez 1971: 219, 220; Conolly 1971: 153; Mawdsley 1987: 281; Brovkin 1994: 410; Procyk 1995). В противоположность упорному империализму белых, Ленин расчетливо апеллировал к национальному самоопределению  нерусских народов империи. Ричард Пайпс и Эван Маудсли (EvanMawdsley) считают, что большевики были обязаны победой своей национальной политике (Pipes 1964: 49, 29;

Mawdsley 1987: 282). Обращение Ленина к национальному самоопределению оказалось выигрышнее, чем требование белых восстановить империю.

 

Этот момент требует более пристального рассмотрения. Многие исследователи видят в апелляции Ленина к национальному самоопределению лицемерную стратегию в его борьбе с Российской империей (и подготовку создания Союза Советских Социалистических Республик) (Pipes 1964; Connor 1984). С другой стороны, в работах Ленина мы можем найти принципиальное оправдание национального самоопределения. Иван Дзюба, например, использовал многие из них, защищая украинский национализм (Dzyuba 1968). Более того, сама концепция Советского Союза как союза суверенных национальных республик была идеей Ленина (Lewin 1968). Впоследствии и подъем национализма в Советском Союзе был продуктом ленинской национальной политики, а сам Ленин, возможно, должен рассматриваться как главный в России «националист» на практике, если и не в своих намерениях (обсуждение того, как это произошло, см. Motyl 1990, Suny 1993, and Kaiser 1994).

 

Кроме того, в отсутствии национализма можно увидеть важный симптом той социальной нестабильности, которая в первую очередь и обусловила падение царского самодержавия. В конце концов, ученые сошлись в том, что коллапс царизма и победа большевизма можно суммировать в банальной фразе: России «не удалось модернизироваться» (Russia “failedtomodernise”). В частности это значит, что в России не удалось создать парламентскую власть и демократическую традицию, которая могла бы придти на смену обветшавшему самодержавию, обреченному на провал. Также это означает, что Россия оказалась неспособной ответить на вызов Первой мировой войны – растущая анархия стимулировала развитие наиболее радикальных политических партий. Кроме того, за политическими и военными неудачами российского самодержавия скрывалось в высшей степени расколотое и нестабильное общество, с трудом поддававшееся постепенным либеральным реформам. Общим для всех этих точек зрения, как и для трудов, в которых рассматриваются последние десятилетия царского правления, является признание того, что современное сплоченное гражданское общество в России построить не удалось (Haimson 1988; Rosenberg 1988; Rieber 1988). Это также следует и из рассмотрения провала «Великих реформ» (Lincoln, 1990), неустойчивости среднего класса (Clowes et al. 1991), дезинтеграции дворянства (Manning 1982) и фрагментации торгового и промышленного сообществ (Rieber 1982).

 

В то же время еще никто из исследователей не связал коллапс самодержавия с отсутствием наиболее заметной характеристики современных гражданских обществ европейского типа: национализма. Это удивительно, ведь существует и другая банальная фраза: «национальное государство – средство модернизации». В конце концов, ключевая функция национальной идентичности в современных европейских государствах была в создании чувства общности среди населения, которое было бы сильнее классовых интересов и придавало бы легитимность государству, репрезентующему себя в качестве средства, служащего интересам нации. Утверждая, что русское общество было нестабильным и расколотым, мы тем самым указываем на то, что граждане российского государства не разделяли чувства принадлежности к русской нации. Именно в этом смысле национализм мог бы преодолеть социальную разобщенность в России в начале XXстолетия.

Это подразумевается, хотя и не проработано до конца, в недавних исследованиях. Хотя Леопольд Хаймсон (LeopoldHaimson) в своем влиятельном исследовании российского общества не обратился напрямую к вопросу создания национального государства, он сослался на отсутствие нации (nationhood) как на ключевую причину коллапса России. Он утверждает, что «нация» была уже сформирована к началу столетия, но опыт 1905 и 1917 показал, что «состояние, в котором находилось гражданское общество, не позволило ему… не только преодолеть различия между сельской и городской и торгово-промышленной Россией, и между высшими и низшими классами, но и даже вместить в себя те процессы экономических, социальных и психологических перемен, которые имели место в различных социальных группах».

 

Хаймсон указывает на то, что у солдат, выходцев из крестьян, отсутствовало национальное чувство (senseofnationhood), к которому Временное правительство могло бы взывать в 1917» и что крестьянство обращалось только к крестьянским депутатам в Учредительном Собрании, а не к «Учредительному Собранию как выразителю воли нации или даже населения, народа» (Haimson 1988: 2, 12, 16). Недавно Джеффри Хоскинг кратко суммировал процесс распада так: «Российская Империя в 1917 году распалась по тем разломам, которые в ее ситуации были присущи империи с протяженными уязвимыми границами, растянувшимися между Европой и Азией. На протяжении трех столетий ее структуры были структурами мультиэтнической государственности, а не развивающейся нации» (Hosking 1997: 478).

 

Эти «разломы» были именно теми разделениями, которые должны были быть преодолены в рамках национального единства, в основе которого и лежит национализм.

 

Имперский дискурс как препятствие для национализма.   

 

Чтобы ответить на вопрос, почему же в России не было национального движения, сначала надо ответить на вопрос о причинах национализма. Составив представление о причинах, вызывающих национализм, мы сможем через отсутствие той или иной из этих причин объяснить, почему же национализм так и не возник. Обратно, мы можем испытать теории национализма, приложив их к конкретному случаю. Если причина для возникновения национализма присутствует там, где он не возник, значит, она не может быть причиной. Что особенно поражает в случае России, так это то, что все причины, которые обычно приводятся, чтобы объяснить возникновение национализма к западу от России, также имеют место и в ней самой. Следовательно, тот факт, что в России никогда не было национализма, кидает тень сомнения на теории генезиса национализма, предлагавшиеся ранее.

 

Те, кто могут быть названы «идеалистами», трактуют национализм как доктрину, которая была разработана великими мыслителями на протяжении позднего Просвещения и раннего Романтизма. Карлтон Хаес (CarltonHayes, 1950), к примеру, признает, что современное индустриальное общество обеспечивает тот экономический и социальный контекст, в котором развивается национализм, но, несмотря на это, национализм является, в сущности, интеллектуальной доктриной, разрабатываемой образованной политической элитой. Эли Кедури (ElieKedourie) рассматривает доктрину национализма как логическое следствие понятие Канта об автономности индивида(Kedourie 1993). Недавно Лия Гринфилд (LiahGreenfeld, 1992) предложила интерпретировать национализм как следствие рессентимента элит и поиска социальной идентичности.

 

Тем не менее, Россия обладала интеллектуальной элитой, которая была столь же пламенно патриотической и национально мыслящей, как и в Европе. Ганс Ругер (1960) продемонстрировал обостренную чувствительность образованных русских в национальным проблемам в XVIII веке.  Николай Рязановский (NicholasRiasanovsky, 1965) прояснил связь между романтическим движением и национализмом в Европе и национальным чувством в России. Лия Гринфилд (1992), одна из недавних исследователей русского национального самосознания,  несмотря на название своей книги, описала в ней то, что не является национализмом в полном смысле этого слова (согласно определению Геллнера), а лишь «соответствующим феноменом национальной идентичности (национальности) и сознания, а также общности, основанной на них - нации» (1992: 3). Следовательно, она игнорирует ключевое политическое требование, составляющее сущность национализма.

 

«Исторические социологи (historicalsociologists) согласны с тем, что национализм – это порождение элит, однако они сосредотачиваются не на интеллектуальных, а на политических потребностях элиты. Они рассматривают поощрение национальной солидарности (nationalloyalties) среди людей, составляющих население территории страны, как средство создания политической лояльности  по отношению к новому типу государства (Tilly 1975; Hinsley 1973: 33-4). Некоторые, как Чарльз Тили (CharlesTilly) и Джозеф Стрейер (JosephStrayer), видят в развитии национализма неосознанную деятельность по приспособлению общества и государства друг к другу (Tilly 1975; Strayer 1971: 346-7). Другие, как Эрик Нобсбаум, полагают, что национальные традиции были изобретены политическими элитами, чтобы манипулировать общественными настроениями (Hobsbawm and Ranger 1983; Hobsbawm 1990).

 

Россия, однако, испытывала давление тех же обстоятельств, что и остальная Европа: борьба между суверенными территориальными государствами в международной политической системе, подъем новых социальных классов, осознаваемая потребность в выстраивании легитимности власти и поддержании лояльности населения. Русские цари, по крайнем мере со времени Николая I, прибегали к мотивам русского национального самосознания, чтобы оправдать собственную легитимность. Но, как я уже показал, конкретное и определенное политическое требование национализма поразительным образом отсутствовало.

 

Национализм можно также рассматривать в качестве порождения основных структурных элементов современного индустриального общества. «Структуралисты» не рассматривают современное национальное государство в качестве итога сознательной деятельности политической элиты, но видят в нем продукт деятельности базовых структурных сил, простыми симптомами которой являются и создание современного государства, и национализм. Карл Дойч (KarlDeutsch, 1953), к примеру, видел в национализм феномен, который является продолжением объективных социальных процессов, в особенности развития того типа социальной коммуникации, который связан с современной индустриальной экономикой и свободным предпринимательством. Эрнст Геллнер (1983) утверждал, что национализм проистекает из непрерывного промышленного роста и изменений, происходящих в связи с ним, и укоренен в сложном и постоянно изменяющемся разделении труда. Бенедикт Андерсон (1983) подчеркивал роль печатного капитализма в создании «воображаемых сообществ».

 

Это объяснение национализма может показаться наиболее подходящим для объяснения того, почему в России национализм не развился: наверно, русский национализм не возник потому, что Россия была «экономически отсталой». Однако, к началу XX столетия Россия едва ли была менее «модерной», если судить по урбанизации, образованности и индустриализации, чем Англия в 1688, Италия в 1861 или Ирландия к концу XIX столетия. Еще более важной, что Россия была достаточно «модерной» для того, чтобы испытать революцию рабочего класса в 1917. Крах царизма в тот год надо приписывать не «провалу модернизации» (“failuretomodernise”), а неспособности ответить на вызовы модернизации – как раз эту функцию национализм и мог бы взять на себя.

 

Совсем другой подход предлагается той школой исследователей национализма, которая рассматривает национализм скорее как нечто «реальное», а не как что-то сконструированное. Эти ученые не отрицают ни того, что современность оказывает влияние на формы, которые принимает национальная идентичность, ни того, что правящие элиты могут ей манипулировать. Они утверждают, однако, что национализм не может быть произвольно изобретен, национализм успешен только тогда, когда он апеллирует к группе людей, имеющих общие мифы, легенды, символы, историю, родину и чувствующих принадлежность к некоей общности (Armstrong 1982; Smith 1986; Connor

1994). Другими словами, национализм влиятелен только тогда, когда есть аутентичная нация.

 

Как видно, этот подход серьезно противоречит российской ситуации. Реальное существование русского этноса – если и не нации – несомненно. Русские обладали общей культурой, мифами, символами, языком и чувством истории. Русские также населяли ясно очерченные исторические территории – центральный принцип национализма (Smith 1986: 163; 1991: 9). Тем не менее, русский национализм не возник. «Реалисты», вероятно, правы в том, что национализм не может существовать без реальных наций, но пример России доказывает, что «реальных наций» недостаточно. Очевидно, еще должны быть элиты, которые хотят апеллировать к национальным чувствам и управлять ими. В России, несомненно, была нация (или прото-нация), к которой политические элиты могли взывать, но не было действительных или возможных лидеров, избравших этот путь.

 

Невозможность в рамках каждой из рассмотренных теорий национализма объяснить отсутствие национализма в России подводит нас к следующему ключевому утверждению: а именно, к неспособности русской интеллектуальной и политической элиты осмыслить и выдвинуть националистические требования. Это указывает на фундаментальное культурное и интеллектуальное ограничение, присущее образованным русским, размышлявшим о политике. Я утверждаю, что русский национализм отвергался традиционным политическим дискурсом, воспринимавшим мир в универсалистских, религиозных категориях. Партикуляризм и секуляризм национализма был недоступен для российской элиты.

 

Так как империя есть государство, управляющее множеством различных наций, Российская империя не могла следовать националистической программе (даже программе русского национализма), не подрывая собственных устоев.  Государство, управляющее множеством народов, должно представлять себя в качестве носителя универсальных ценностей и законов, которые применимы к каждому человеческому существу. Другими словами, империя утверждает универсальность (universalhumanity), которая стоит выше той или иной национальной или религиозной идентичности. В противоположность этому, язык национального апеллирует не к универсальным человеческим ценностям, а к национальной принадлежности человека, которую он считает наиболее существенной частью человеческой природы. Даже когда империя идентифицирует себя с определенным народом, характеристики этого народа не могут быть относительными и специфичными (self-entered), так как он должен изображаться в качестве носителя универсальной цивилизационной миссии.

 

В согласии с этими принципами, русские цари заботливо развивали универсалистскую и религиозную легитимирующую идеологию, которая всецело соответствовала имперской природе их государства. Даже если они обращались к русской национальной тематике, они никогда не апеллировали к русскому национализму. Так, они никогда не позиционировали себя в качестве тех, кто руководствуется интересами русского народа. Лэйдиз Кристоф (LadisKristof), например, подчеркивает резкую дихотомию между (русским) народом и (российским) государством. Он говорит, что вхождение в Российскую империю и подчинение власти царя преследовало цель не русификации, но “«россификации» - выработке непреклонной преданности и прямой привязанности по отношению к личности царя, волей Божьей самодержца и главы церкви”. Более того, «проводниками ”россификации” были не столько собственно русские, сколько дух православной церкви». В самом деле, «православная идея, а не русский язык и цивилизация, была движущей силой царства. В первую очередь святость приписывалась России, а не самим русским». «На духовном уровне концепция российского государства апеллировала к божественной (supernatural) власти, к идеям всечеловечества (panhuman)» (Kristof 1967: 244, 245, 246, 248-9).

 

Николай Рязановский доказывает, что, в эпоху Николая I, идея «официальной народности» использовалась в основном как средство пропаганды мощи императора, а не в интересах народа. «Даже лаконичные, официальные выражения, в которых описывалась самодержавная власть, обычно включали в себя два пункта: абсолютный характер императорской власти и связь между императором и Богом. Бог, в конечном счете, обеспечивает основания власти царя» (Riasanovsky 1959: 124, 96-7). Как полагает Ричард Вортмэн (RichardWortman), российский самодержец видел в России носителя универсальной, а не партикулярной идеи. «Для Николая не было противоречия между частным и универсальным, он видел в российской монархии наследника универсальной имперской традиции, которую он защищал от Турции». Он использовал русское православие, чтобы сделать «из российского императора носителя имперского наследия христианского мира» (Wortman 1995: 385). Такая идеология логически исключала национализм.

 

Далее, так как русская просвещенная элита следовала за царской властью в отождествлении русских с идеей универсальной религии, она также никогда не была способна породить тот тип партикуляристской и секулярной националистической идеологии, который появился в Западной Европе. Действительно, было множество сходств между первым поколением славянофилов и пионерами романтического национализма в Западной Европе. Говоря словами Николая Рязанского, «национальный взгляд на Россию обычно основывался на романтических образцах, подчеркивал особые духовные качества народа, его провиденциальную миссию в истории, его особую сущность, проявляющуюся в языке и общественном укладе» (1965: 3). Эдвард Таден (EdwardThaden)  также рассматривает славянофилов в общем контексте романтизма, националистического движения в Европе: «история развития романтического национализма в России почти на всем ее протяжении была преодолением космополитизма и рационализма Просвещения» (1954: 503). Однако никто из так называемых русских «националистов», от славянофилов до панславистов, от почвенников до черносотенцев не предлагал создать русскую власть для русских (of, by, andforRussian). Они продолжали верить в царя и в имперскую идею. Наиболее важно, что они продолжали идентифицировать «русскость» с ценностями православной церкви, а не с интересами народа, тем самым разделяя идеологию, неспособную послужить основой для современного национализма.

 

Действительно, для идеологов русской народности интересы и благо русской нации не были центральной проблемой. Русские были важны для них не сами по себе, но лишь в качестве носителей идеалов святости и имперской идеи. В обязанность русским вменялось заботиться – и даже жертвовать собой – ради других. Как писал Рязановский, «православие играло определяющую роль для славянофилов. Из православия славянофилы выводили русские традиции, в православии они видели связующий элемент российского государства и общества, основную идею русской культуры, смысл и миссию России». Более того, «славянофилы без колебаний верили в то, что их миссия, миссия России, имела универсальное значение, и в перспективе состояла в том, чтобы спасти весь мир. Они отождествляли Россию и православие, и постулировали, что историческое предназначение России состоит в том, чтобы построить новое общество, основанное на принципах веры. Значение их концепции было универсально, и славянофилы подчиняли национальные и все прочие интересы религиозным принципам» (Riasanovsky 1965: 173, 180- 1).

 

На схожих позициях стояли и другие русские идеологии. К примеру, Михаил Чернявский (Michael Cherniavsky) цитирует утверждение Достовского, что «ко всемирному,  ко  всечеловечески-братскому единению сердце  русское,  может быть, изо всех народов наиболее предназначено»(Cherniavsky 1958: 634). Рязановский также считает «концепцию Достоевского о русском мессианстве в сущности продолжением попытки славянофилов примирить универсальное и национальное посредством обращения к особому духовному призванию русского народа, к русскому духу, к «русскому Христу». Достоевский подчеркивал особость всечеловеческой природы русских, которая позволяет им понимать, помогать и в итоге возглавить все нации мира» (1965: 206-207).

 

В своем исследовании популярной литературы позднего имперского периода, Джеффри Брукс (JeffreyBrooks) обнаружил схожие имперские взгляды как среди образованной публики, так и среди полуграмотного российского населения.

 

«Русским простолюдинам навязывали понимание себя в качестве народа, призванного помогать небольшим и культурно отсталым национальностям, составляющим империю. Это обеспечивало чувство гордости и статус, психологически соответствующий другим изменениям, которые были частью огромной географической и экономической мобильности великороссов в конце XIXстолетия. Это национальное чувство также призвано было поддержать распадающееся самодержавие и мотивировать великороссов сражаться за империю во время хаоса революции и гражданской войны» (Brooks 1985: 245).

 

Так что национальная идентичность в глазах русской образованной элиты должна было способствовать не созданию национального государства, а сохранению империи.

 

Русский национализм в советский период.

 

Трансформация Российской империи в Советский Союз не решила той социальной и политической дилеммы, которую породило отсутствие русского национализма. Действительно, советские лидеры не отказались от имперского дискурса, а просто переосмыслил старые универсалистские и религиозные категории Российской империи в терминах интернационального социализма. Параллели, которые могут быть проведены между русским коммунизмом и русским национализмом (как неверно именуется многими российский империализм) доказывают, что руководство советского государства явилось продолжателем устаревшей политической традиции царского прошлого (Barghoorn 1956; Ulam 1981; Besancon 1986).

 

Далее, оправданием существования советского государства служило не благосостояние его граждан, но победа коммунизма. Советских граждан призывали жертвовать собой во имя идеалов более благородных, чем их собственный национальный интерес. Действительно, между «советским» и «русским» существовала такая же отчетливая напряженность, как и отмеченная Кристоф напряженность между «российским» и «русским». КПСС управлялась русскими, но не служила интересам русских. Александр Солженицын подчеркивал тот факт, что интересами русским во имя интересов империи жертвовали как при царе, так и при коммунистах (Solzhenitsyn 1995).

 

Дальше можно сказать, что Советский Союз распался в 1991 в силу той же самой причины, что и Российская империя в 1917, т.е. в советском обществе отсутствовало объединяющее чувство принадлежности к единой нации. Надо принять во внимание, что Советский Союз рухнул не потому, что «коммунизм потерпел поражение». Конец империи и конец экономической и политической системы – два различных феномена. Переход от тоталитаризма к более открытому и демократичному обществу мог бы произойти на всем советском пространстве в целом, и это во многом имело место до лета 1991.

 

Надо упомянуть о нескольких важных изменениях: в 1986-7 была снята цензура и освобождены политические заключенные, в 1989 «Архипелаг ГУЛАГ» был впервые опубликован в Советском Союзе, в 1989 Коммунистическая партия инициировала выборы с тайным голосованием и многочисленными кандидатами, были основаны первые независимые партии, в 1990 Коммунистическая партия отказалась от своей «ведущей роли» в управлении страной. К лету 1991, к моменту распада Советского Союза, его уже невозможно было воспринимать как тоталитарную систему. Моше Левин (MosheLewin) имел веские основания за год до этого утверждать, что Советский Союз стал современным «гражданским обществом»(1991: 159-60). Задолго до того, как Советский Союз распался, его политическая система уже продвинулась на пути к открытой, плюралистической, парламентской демократии. Что рухнуло в 1991, так это превосходство советской идентичности над идентичностью национальной. Распад СССР на независимые республики был по существу проявлением национализма: империя распалась на нации-государства.

 

Но наиболее важно в этой ситуации - возникновение русского национализма, впервые за всю историю. В сепаратистских движениях национальной периферии Советской империи не было ничего нового. Советский Союз, возможно, мог бы пережить отделение Балтийских, Закавказских или Среднеазиатских республик. Что же не мог пережить Советский Союз – так это потерю русских республик. Это доказал Борис Ельцин, первый лидер России, который предпочел дискурс национализма имперским категориям. Начав свою избирательную кампанию в РСФСР весной 1990, Ельцин искусно «разыграл русскую карту».

 

Ельцин изображал Россию не как сердце великой империи, а как нацию, умаленную и приниженную враждебной ей империей. Например, он указывал на то, что Россия никогда не имела собственной коммунистической партии и не была представлена в ООН[1], он призывал к созданию Российской (в противоположность Советской) академии наук, новых вооруженных сил и даже российского радио и телевидения. После своего избрания он был инициатором принятия декларации о суверенитете России и признания первенства российских законов перед советскими. И, конечно же, Ельцин был ответственен за организацию встречи в Минске, на которой Белоруссия, Украина и Россия согласились распустить Советский Союз и заменить его Содружеством независимых государств. СНГ было создано избранными главами правительств суверенных «независимых государств». В своем требовании суверенитета России, Ельцин, согласно общепринятому смыслу этого слова, был националистом. (Это было сформулировано уже неоднократно. Одним из первых это сделал Джон Данлоп (JohnDunlop) в 1993, хотя он, сославшись на ельцинское «разыгрывание русской карты», всё-таки и не назвал Ельцина националистом).

 

В то время как Ельцин был первым российским политическим лидером, ставшим приверженцем русского национализма, Александр Солженицын был первым русским интеллектуалом, призывавшим к роспуску Советского Союза и призывавшего к созданию русского национального государства для русских (Russiaof, byandforRussians) (Solzhenitsyn 1991; Rowley 1997).

 

Заключение: национализм и политический дискурс.

Несмотря на тот факт, что Ельцин требовал совпадения нации и государства для России, исследователи всё еще неохотно связывают распад Советского Союза с «национализмом». Вместо этого, общепринятой до сих пор считается та точка зрения, согласно которой стремление республик к независимости было простым симптомом слабости центра. Мартин Малиа (MartinMalia), к примеру, доказывает, что национальности восстали против центра только после экономического спада, когда режим утратил волю к принуждению(Malia 1994: 492-3). Малиа утверждает, что, «несмотря на периодические национальные протесты в области культуры, многонациональная империя могла сохранять стабильность столь долго, сколько экономика в состоянии была поддерживать сильное централизованное государство» (Malia 1994: 440). Джоан Арнасон (JohannArnason) также указывает на то, что «хотя главными бенефициариями от распада советской модели и стали национальные государства, это не должно заставить нас ошибочно принять их за главный исторический субъект трансформации». Реальной причиной распада, утверждает Арнасон, был упадок центра и ошибки Горбачева (Arnason 1993: 212). Брендан Кирнан (BrendanKiernan) признает, что в республиках существовали движения за независимость, которые действительно разрывали Союз на куски, но он списывает это на противоречия в электоральной политике Горбачева (Kiernan 1993: 2). Филипп Редер (PhilipRoeder) утверждает, что положение в республиках было побочным продуктом политической борьбы в центре. «Реформаторы настойчиво требовали децентрализации и политических изменений, чтобы усилить свои позиции в республиках в их конфронтации с центром. Во многих республиках это означало создание президентских постов, обладатели которых могли использовать сильную исполнительную в конфронтации в рамках «железного треугольника»[2]» (Roeder 1993: 240). Лесли Холмс (LeslieHolmes) также утверждает, что национальное освобождение (это относится и к нациям Восточной Европы, и к республикам бывшего Советского союза) было в большей степени реакцией на политический и экономический упадок центра, чем подлинным стремлением к независимости (Holmes 1993: xi). По мнению Уолтера Лакера (WalterLaquer), республики усилились только благодаря слабости центра, национальный сепаратизм был бы невозможен при наличии гражданского общества (Laqueur 1994: 161).

 

Это понимание распространено не только среди тех ученых, которые делали упор на изучение коммунизма, а не национализма. К тем же выводам пришли и ученые, сосредоточившиеся на исследовании национализма. Александр Мотыль (AlexanderMotyl) видит за национальным сепаратизмом волю политических элит, чье противостояние с центром стало побочным продуктом советской Конституции. Мотыль отрицает, что гражданское общество (на момент распада СССР – А.Х.) существовало и связывает крах коммунизма с его внутренними противоречиями. Мотыль трактует требования суверенитета как политическую стратегию республиканских лидеров, желавших усилить свое влияние, а не как выражение национальных устремлений их избирателей (Motyl 1990: 157). Он также поддерживает идею, согласно которой причиной краха системы была именно слабость центра, а не сила периферии(ibid.: 188). Рональд Г. Сюни согласен с Мотылем и усматривает за национальным сепаратизмом усилия республиканских элит, преследовавших собственные интересы. «В большинстве республик национализм был следствием отчаянных усилий местных властей укрепить позиции национальных элит» (Suny 1993: 156, 118). Сюни характеризует эти элиты как «национальные мафии», сосредоточенные в коммунистических партиях и государственном аппарате, пронизывавшем общество, которые правили посредством коррупции и местничества. Сюни доказывает, что победа национального сепаратизма была результатом, а не причиной политического кризиса центра (ibid.: 126). Бен Фоукс (BenFowkes), пожалуй, единственный исследователь, утверждающий что «путч 19 августа 1991 был вызван не социальным и экономическим кризисом, сотрясавшим Советский Союз, а кризисом многонационального государства». Но даже он связывает распад СССР с проблемами центральной власти. Действительно, «значительнейшую роль в дезинтеграции Советского Союза сыграл сам Горбачев» (Fowkes 1997: 196).

 

Все перечисленные выше ученые видят проблему в отсутствии причин, которым обычно объясняется подъем национализма: здесь не приходится говорить о роли культурных, националистических элит, о наличии современного гражданского общества, о массовом росте «реальных» националистических движений. Вместо этого движения за независимость связаны с местной властью, которая усилила свое влияние за счет слабости центра. Единственное исключение представляет позиция Дональда Кайзера (DonaldKaiser), утверждающего что «советская федерация, рассматривая национальности в тесной связи с кровью и почвой и, что, возможно еще более важно, сконструировав политико-географической систему, в которой коренные народы могли культивировать свое «чувство исключительности», сама послужила катализатором национально-территориального развития. Далеко не являясь механизмом разрешения национального вопроса, советский федерализм стал тем инструментом, которым воспользовались этнические элиты в осуществлении своих национально-территориальных устремлений» (Kaiser 1994: 329).

 

Однако основная мысль этой статьи заключается в том, что общепринятые «причины» национализма в реальности представляют собой не что иное, как его предпосылки. Что действительно «порождает» национализм, так это дискурс партикуляризма и секуляризма, дающий возможность легимизировать действия тех, кто стремиться к суверенному, территориально-очерченному государству в противоположность имперскому возрождению. Идея «нации» особенно соответствует потребности в этой легитимации, поскольку нации по определению являются секуляризованными, специфичными, особенными и «естественными».  

 

Откуда же проистекают нации – не имеет значения. Истоки могут лежать в фундаментальном инстинкте человека создавать группы для защиты собственной территории. Чья-либо принадлежность к какой-либо культуре может быть стимулирована индустриальным обществом. Принадлежность к человеческому обществу, обладающему длительной историей, общим языком, культурой и отчизной, также может вызывать национальное чувство. Чтения газет или системы общего образования может быть достаточно для того, чтобы привить чувство общности – «воображенное» или «изобретенное». Но всё это политически значимо только потому, что может быть актуализовано в целях модернизации. Другими словами, дискурс национального государства оказывает избирательное влияние на нацию. Если подходящих наций не существует «в действительности», государства находят необходимым изобретать их.

 

Борис Ельцин не был вынужден изобретать русскую нацию. Однако он был вынужден преодолеть глубоко укоренившуюся традицию имперского дискурса. Тем не менее, мы не может утверждать, что русский национализм в конечном итоге победил. Русский националистический дискурс так и не стал самоочевидным. Старые универсалистские и религиозные категории царской власти и славянофилов до сих пор не исчезли. Печально известные выразители российского империализма Владимир Жириновский и Геннадий Зюганов наиболее известны, но также существует обширная литература о русском национальном сознании, в которой подчеркивается универсалисткая/религиозная миссия России по служению и защите другим народам (Kukushkin 1993; Troitskii 1994, 1995; Kas’ianova 1994. См. также Rowley 1997).

 

Джеффри Хоскинг недавно разобрал на страницах этого журнала четыре выбора, перед лицом которых оказалась Российская Федерация: снова обратиться к традиционной имперской миссии; пойти по пути интеграции с другими восточными славянами; поддерживать (standfor) всех русскоговорящих; рассматривать в качестве русской нации всех граждан Российской Федерации (Hosking 1998: 456-7). Комбинация второго и четвертого пунктов, намеченных Хоскингом, наиболее сходна с европейским стилем нациестроительства. Именно эти цели наиболее ясно и последовательно были обозначены Александром Солженицыным, представителем идеологии русского национализма. В том случае если Россия не сможет сформировать союз с Украиной и Белоруссией, Солженицын предлагал, чтобы границы России были изменены таким образом, чтобы включить в них русскоязычное население (Solzhenitsyn 1991: 18- 19; 1995: 94). Несмотря на признание Солженицыным культурной автономии для этнических меньшинств, его пламенные призывы к воссозданию русской нации (1995) – это разновидность той программы, которая лежала в основании нациестроительства в Восточной Европе в XIXстолетии на базисе гомогенной национальной культуры.

 

Сейчас Россия переживает один из важнейших этапов в своем развитии. Последует ли Российская Федерация идеологии российского империализма или идеологии русского национализма -  будет иметь важные последствия для мира на севере Центральной Азии и для стабильности Российской Федерации. Однажды возникнув, партикулярный и секулярный националистический дискурс доказал свою неизбежность для европейских наций к западу от России. Будет чрезвычайно интересно наблюдать, последует ли Россия европейской модели или продолжит идти своим особым путем. 

 

Литература.

 

Anderson, Benedict. 1983. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London: Verso.

Armstrong, John A. 1982. Nations before Nationalism. Chapel Hill, NC: North Carolina University Press.

Arnason, Johann P. 1993. The Future that Failed: Origins and Destinies of the Soviet Model.London and New York: Routledge.

Barghoorn, Frederick C. 1956. Soviet Russian Nationalism. New York: Oxford University Press.

Besancon, Alain. 1986. ‘Nationalism and Bolshevism in the USSR’, in Robert Conquest, ed., The Last Empire: Nationality and the Soviet Future. Stanford, CA: Hoover Institution Press.

Breuilly, John. 1975. Nationalism and the State. New York: St. Martin’s Press.

Brooks, Jeffrey. 1985. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861-1917. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Brovkin, Vladimir N. 1994. Behind the Front Lines of the Civil War: Political Parties and Social Movements in Russia. 1918-1922. Princeton, NJ Princeton University Press.

Cherniavsky, Michael. 1958. “Holy Russia”: a study in the history of an idea’, The American Historical Review 63, 3: 617-37.

Clowes, Edith, et al. eds. 1991. Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Lute Imperial Russia. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Connor, Walker, 1978. ‘A nation is a nation, is a state, is an ethnic group, is a . . .’, Ethnic and Racial Studies 1: 377-400.

Connor, Walker. 1984. The National Question in Marxist-Leninist Theory and Strategy. Princeton, NJ Princeton University Press.

Connor, Walker. 1994. Ethnonationalism: The Quest for Understanding. Princeton, NJ: PrincetonUniversity Press.

Conolly, Violet. 1971. ‘The “nationalities question” in the last phase of tsardom’ Erwin Oberlander et all., eds., Russia Enters the Twentieth Century. New York: Schocken.

Deutsch, Karl W. 1953. Nationalism and Social Communication: An Inquiry into the Foundations of Nationality: New York: John Wiley and Sons.

Dunlop, John B. 1993. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire. New postscript,1995. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Dzyuba, Ivan. 1968. Internationalism or Russification: A Study in the Soviet Nationalities Problem. London: Weidenfeld and Nicolson.

Edelman, Robert. 1980. Gentry Politics on the Eve of the Russian Revolution: The Nationalist Party, 1907-1917. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press.

Fowkes, Ben. 1991. The Disintegration of the Soviet Union: A Study in the Rise and Triumph of Nationalism. New York: St. Martin’s Press.

Gellner, Ernest. 1983. Nations und Nationalism. Ithaca, NY: Cornell University Press.

Greenfeld, Liah. 1992. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Haimson, Leopold H. 1988. ‘The problem of social identities in early twentieth century Russia’, Slavic Review 47, 1 : 1-20.

Hayes, Carlton J. H. 1950. The Historical Evolution of Modern Nationalism. New York: Macmillan.

Hinsley, F. H. 1973. Nationalism and the International System. Dobbs Ferry, NY: Oceana.

Hobsbawm, E. J. 1990. Nations und Nationalism since 1780: Programme, Myth, Reality. 2nd edn. Cambridge: Cambridge University Press.

Hobsbawm, Eric and Terrence Ranger, eds. 1983. The Invention of Traditiun. Cambridge: Cambridge University Press.

Holmes, Leslie. 1993. The End of Communist Power: Anti-Corruption Campaigns and Legitimаtion Crisis. New York: Cambridge University Press.

Hosking, Geoffrey. 1997. Russia: People and Empire. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Hosking, Geoffrey. 1998. ‘Can Russia become a nation-state?’ Nations and Nationalism 4, 4: 49-62.

Kaiser, Robert J. 1994. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton. NJ: Princeton University Press.

Kas’ianova, K. 1994. O russkom natsional’nom kharaktere. Moscow: lnstitut natsional’nyi modeli ekonomiki.

Kedourie, Elie. 1993. Nationalism. 4th. expanded edn. Oxford: Blackwell.

Kenez, Peter. 1971. The Civil War in South Russia. 1918: The First Year of the Volunteer Army. Berkeley and Los Angeles, CA: University of California Press.

Kiernan, Brendan. 1993. The End of Soviet Politics: Elections, Legislatures and the Demise of the Communist Party. Boulder, C0:Westview Press.

Kohn, Hans. 1965. Nationalism: Its Meaning and History. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Kristof, Ladis K. D. 1967. ‘The state-idea, the national idea and the image of the Fatherland’, Orbis 1 I (Spring): 238-54.

Kukushkin, Iu. S., ed. 1993. Russkii narod: istoricheskaia sudba v XX veke. Moscow: ANKO.

Laqueur, Walter. 1994. The Dream th