Елена Вишленкова. Визуальное народоведение империи, или «увидеть русского дано не каждому». – М.: Новое Литературное Обозрение, 2011. – 381 с.               

Книга профессора Елены Вишленковой посвящена визуальной репрезентации “русскости” в XVIII – первой трети XIX вв. Автор анализирует многочисленные гравюры, литографии, лубки, живопись, статуэтки, изображения на посуде, игрушки простонародья и пр. в попытке понять, как конструировался образ русского народа в глазах элит и простонародья и какие изменения этот конструкт претерпевал. Изображение – особенно в рассматриваемую эпоху – не было вторичным иллюстративным приложением к тексту. Оно во многих случаях являлось первичным и жило самостоятельной жизнью. Так, «многие издательские проекты начинались с изготовления гравюр» (стр. 55): рисунки могли кочевать из издания в издание, а подписи и комментарии к ним лишь составлялись и переписывались постфактум. Имперские элиты листали сборники гравюр, изображавших народы России с запада на восток – от лопарей до камчадалов – и проникались ощущением величия и многообразия своего государства. Не менее важную роль играли визуальные образы в жизни неграмотного крестьянского населения. Копеечные лубки массово продавались на ярмарках, висели в избах. Не имея доступа к тексту, только путем обращения к рисунку крестьянство могло вырабатывать в себе зачатки групповой идентичности, осознавать свою принадлежность к русскому народу.

Интервал времени, рассматриваемый в книге, выбран неслучайно. Именно в начале XIX века произошел перелом – эпоха Просвещения сменилась эпохой наций. Люди XVIIIвека имели представление о многообразии народов. Но в просвещенческий век классификации и ранжирования всего и вся (см. М. Фуко) народы воспринимались не как субъекты политического действия (=нации), а всего лишь как объекты классификации, наряду с растениями или минералами. Так, в 1776 году И. Г. Георги издал гравюры  Х. Рота в «Описании всех обитающих в Российском государстве народов…», широко разошедшемся среди образованной публики и долго служившем в качестве наглядного справочника по имперской этнографии. «Энциклопедия Георги построена в соответствии с методологией естественных наук, которую сформулировал Карл Линней», цитирует Вишленкова Р.Уортмана (стр. 56). «Образы представлены взору рассматривающего их зрителя подобно образцам флоры в гербарии, а текст их описания включал элементы систематизации по внешним признакам и видам» (там же).

Русский народ в этом «гербарии» был представлен по остаточному принципу. «Георги не искал в России русского народа. “Россианами” он назвал тех жителей империи, кто еще не был распределен по прочим группам» (стр. 61). Если прочие окраинные народности были четко очерчены именно в качестве народностей, то русские как единая народность представлены не были. Соответственно, не было и их единой визуальной трактовки. Вместо русских на страницах сборника Георги были представлены сословные и территориальные группы: «Калужский купец», «Валдайская баба», «Российский крестьянин». Эта ситуация вполне сочеталась с абсолютистским устройством Российской империи: источником суверенитета в ней был (как впрочем и в других государствах того времени) был не народ, а монарх. Несмотря на то, что Екатерина II «заявляла о себе как о русской императрице (…), русская идентификация верховной власти не сопрягалась с конкретной группой подданных. При наличии у тех, кто называл себя (или кого называли) «русскими» или «русаками», разных вариантов костюма, языковых диалектов и социальной сегрегации было совершенно непонятно, кого и на каких основаниях следует относить к собственно “русским”» (стр. 69).

Но постепенно русский народ начал становиться более четко очерченной реальностью, которая в перспективе могла претендовать на то, чтобы стать полноценной нацией. Перелом же, отделивший эпоху наций от эпохи Просвещения, в России (как, впрочем, и в остальной Европе) произошел во время наполеоновских войн. Французская нация в лице своей призывной армии вторглась в старый династический порядок и наносила поражение за поражением европейским монархам. Нация была настолько эффективным средством мобилизации и модернизации, которое впервые посчастливилось испробовать французам, что элиты других стран поняли: французской нации надо противопоставить свою собственную. В разгромленной и оккупированной французами Пруссии заговорили о немецкой нации, в России, когда колонны Наполеона неуклонно продвигались к Москве, заговорили о русской нации. Образ русского народа из статичной картинки в «имперском гербарии» трансформировался в образ народа, ведущего партизанскую войну против чужаков. Российские элиты стали апеллировать к единому русскому народу и противопоставлять его французам. «В текстах многоголовому чудищу – наполеоновскому войску – противостоял единый и неделимый герой, “Руской народ”» (стр.169). Карикатуры из патриотического журнала «Сын Отечества» и афишки московского градоначальника В.Ф.Растопчина расходились по России в многочисленных, изготовляемых кустарным способом лубках. На лубках с французами сражалась не регулярная армия, а старостиха Василиса с вилами и крестьянин Сила Богатырев с топором.

После окончания наполеоновских войн Александр I, стремившийся в Священном союзе реанимировать донациональный, династический порядок в Европе, хотел отойти от демократичной (сражающееся  простонародье) и националистичной визуализации прошедших событий. Прошедшая война стала изображаться при помощи античных аллегорий, образ русского народа, противостоящего французам в лице крестьянства и городских низов, был вытеснен со страниц журналов и фактически попал под запрет. Но джинна национального самосознания уже выпустили из бутылки. Перелом произошел – и нация стала пробиваться уже в других сферах, например, в академической живописи. Так, русский народ предстал на картинах А.Г. Венецианова, обратившегося к созданию портретов простых крестьян.  Предшествующее развитие навыка мыслить и воображать нацию «подготовило восприятие крестьянских портретов венециановцев в качестве символов “русскости”» (стр. 298). Работы Венецианова были доступны не только элитам – их массово тиражировали в литографиях. «Популярность венециановских образов в 1820-е гг. сопоставима только с успехом военных карикатур» (стр. 244).

Автор завершает книгу рассмотрением дискуссии издателя «Отечественных записок» (1818) П.П. Свиньина и «Журнала изящных искусств» В.И. Григоровича о русской национальной живописи. «Дилемма – соотносить ли границы “русскости” с территориальными границами империи или поставить их в зависимость от социального статуса, уровня культуры или границ этничности – обнаружилась и в конструировании «русской школы» в искусстве» (стр. 287). Свиньин, по мнению Вишленковой, локализовал «русскую школу» живописи в границах Российской империи, а Григорович «сопрягал ее с историей этнической группы, а не государства» (стр.289).

«Способность грамотных и неграмотных зрителей видеть в графическом образе не единичного человека, а группу людей, идентифицировать ее в качестве “русской”, соотносить себя с ней формировалась годами» (стр. 263-264) - вот основной посыл книги, и с ним сложно не согласиться. Исследование истоков формирования визуального образа русской нации тем более важно, что, как отмечает во введении сама Вишленкова, в социогуманитарных исследованиях произошел крен в сторону изучения окраин, а «”центр” и “русский вопрос” как самостоятельные проблемы применительно к истории Российской империи сейчас почти не изучаются» (стр.11).

"Вопросы национализма", 2011. №7, стр. 236-238.